Головокружения - [35]

Как и большинство домов в В., «Энгельвирт» прежде был разделен по всей длине на две части широким коридором на первом и на втором этажах. Внизу с одной стороны находился зал, с другой – трактир, кухня, ледник и туалет. На втором этаже квартировал одноногий Саллаба, он появился в В. после войны, вместе с красавицей-женой, которая явно терпеть не могла наш городишко. У него была целая куча элегантных костюмов и галстуков с самыми разными булавками. Но в моих глазах особую привлекательность сообщал ему не столько действительно весьма примечательный для В. гардероб, сколько его единственная нога в сочетании с поразительной скоростью и виртуозным мастерством, с какими он перемещался на костылях. Саллабу называли рейнландцем; это слово долгое время оставалось для меня загадкой, и я был склонен соотносить его скорее с чертами человеческого характера. Кроме нас и семейства Саллабы, на втором этаже жила хозяйка «Энгельвирта», Розина Цобель, давно уже отошедшая от дел и проводившая дни напролет в своей полутемной комнате. Сидя в кресле, расхаживая туда-сюда или лежа на старомодном диване. И никто в точности не знал, то ли красное вино повергает ее в уныние, то ли именно от уныния пристрастилась она к красному вину. Никто не видел ее за работой: она не ходила за покупками, не готовила, не стирала и не убирала в комнате. Один-единственный раз я видел ее в саду с ножом в руке и пучком лука, она рассматривала грушевое дерево с первыми листочками. Однако дверь в комнату хозяйки «Энгельвирта» обычно бывала лишь притворена, я заходил к ней и часами разглядывал коллекцию открыток, собранную в трех фолиантах. С бокалом вина в руке хозяйка иной раз сидела рядом со мной за столом, но произносила вслух исключительно названия городов, на изображения которых я указывал. С течением времени все сказанные ею слова складывались в длинную жалобу, составленную из топонимов, скажем, Кур, Брегенц, Инсбрук, Альтаусзе, Хальштатт, Зальцбург, Вена, Пльзень, Мариенбад, Бад-Киссинген, Вюрцбург, Бад-Хомбург, Франкфурт-на-Майне. Немало там было и итальянских открыток – из Мерано, Больцано, Ривы, Вероны, Милана, Феррары, Рима, Неаполя. Одна из открыток, на которой изображена дымящаяся вершина Везувия, не знаю уж, каким образом, попала в фотоальбом моих родителей и теперь находится у меня. В третьем томе были собраны виды заморских стран, преимущественно Дальнего Востока – Голландской Ост-Индии, Японии и Китая. Коллекцию, состоявшую из сотен открыток, собрал в свое время муж Розины, старый хозяин «Энгельвирта», который до женитьбы промотал в путешествиях по миру бóльшую часть значительного наследства, а теперь вот уже несколько лет не вставал с постели. По слухам, он лежал в комнате, примыкающей к комнате Розины, и на бедре у него была незаживающая рана. Якобы в юности он, пряча от отца, засунул в карман брюк сигару, которую курил без разрешения. Рана от полученного ожога вскоре почти прошла, но позднее, когда ему было уже около пятидесяти, открылась вновь и теперь вовсе не заживает, наоборот, год от года становится все больше, и он, мол, запросто может вскоре совсем сгореть от антонова огня. Это совершенно непонятное мне утверждение я воспринял тогда как своего рода приговор и в воображении разукрасил мученичество хозяина «Энгельвирта» всеми мыслимыми огненными оттенками. Но вот его самого я не видел ни разу, да и хозяйка, особа неразговорчивая, никогда, по-моему, его не упоминала. Несколько раз, мне, правда, чудилось, будто я слышу, как он сопит в комнате за стеной. Потом, с течением лет мне стало казаться все менее вероятным, что хозяин «Энгельвирта» вообще существовал и не был плодом моего воображения. Однако предпринятые мною впоследствии в В. изыскания не оставили сомнений в его реальности. Они показали также, что дети хозяев, Йоханнес и Магдалена, которые были немногим старше меня, воспитывались вне дома, у тетки, поскольку после рождения Магдалены хозяйка стала крепко выпивать и не могла более заботиться о детях. Впрочем, по отношению ко мне хозяйка проявляла бесконечное терпение, может быть потому, что в остальном ей было незачем обо мне беспокоиться. Довольно часто я сиживал рядом с ней на кровати: она в изголовье, а я в ногах – и рассказывал ей все, что знал наизусть, включая «Отче наш», «Аве Мария» и другие молитвы, от которых губы ее, должно быть, давным-давно отвыкли. Я и теперь вижу ее: вот она сидит, закрыв глаза, прислонив голову к спинке кровати, а рядом с ней, на мраморном ночном столике, стоит бутылка кальтерера и стакан; она слушает меня, и на лице ее, быстро сменяя друг друга, чередуются выражения боли и облегчения. Это она научила меня завязывать шнурки и каждый раз, когда я выходил из ее комнаты, возлагала руку мне на голову. Ощущение ее большого пальца на лбу иногда возвращается ко мне и теперь.

На противоположной стороне улицы был Дом Зеелосов, где жили Амброзеры, и моя мать довольно часто к ним захаживала, поскольку у нее сохранились теплые отношения с детьми старых Амброзеров, лет на десять моложе ее самой, – в детстве ей нередко поручали смотреть за ними. Амброзеры еще в девятнадцатом веке перебрались в В. из тирольского Имста, и впоследствии, когда их поведение, случалось, вдруг вызывало в деревне недовольство, про них всегда говорили «эти тирольцы». В иных случаях их звали по наименованию дома, в котором они жили, то есть не Амброзерами, а Зеелосами: Мария Зеелос, Лена Зеелос, Бенедикт Зеелос, Лукас Зеелос и Регина Зеелос. Мария Зеелос, грузная медлительная женщина, после смерти своего мужа Баптиста год за годом ходила в черном и дни напролет только и делала, что варила кофе по-турецки, возможно в память о Баптисте, который был архитектором и до Первой войны восемнадцать месяцев проработал в Константинополе, откуда, вероятно, и привез искусство приготовления кофе. Почти все важные сооружения в В. и окрестностях – школа, вокзал в Хаслахе, гидроэлектростанция, снабжавшая электричеством всю округу, – проектировались за кульманом архитектора Амброзера и возводились под его наблюдением. Умер он, как твердили люди, слишком рано – от апоплексического удара, в первомайский праздник 1933 года. Когда его нашли, он лежал у себя в конторе, завалившись на светопечатный аппарат, за ухом – простой карандаш, в руке циркуль. Зеелосы жили теперь на те средства, что оставил Баптист, и на то, что приносили поля и два дома, приобретенные им при жизни. Контору Баптиста сдали внаем, причем, странным образом, двадцатипятилетнему турку по имени Экрем, которого, как говорили, бог весть откуда занесло в В. после переворота, и теперь у себя на кухне он в изрядных количествах варил турецкий лукум и продавал его на ярмарках. Нельзя исключить, что именно Экрем научил Марию Зеелос варить кофе по-турецки, и он же по каким-то своим каналам добывал для нее настоящие кофейные зерна – они были у Марии всегда, даже в самые трудные времена. Лена Зеелос однажды родила от Экрема ребенка, который, правда, прожил всего неделю, как все говорили, к счастью. Я отчетливо помню крошечный белый гробик, который везли на кладбище вороные кони крестьянина Эрда на большом черном катафалке, а во время погребения с кучи вынутой глины вниз, в маленькую могилку, стекала дождевая вода. Вскоре после этого, если не еще раньше, Экрем испарился из В., поговаривали, что в Мюнхен, где, по слухам, открыл торговлю экзотическими фруктами, а Лена перебралась в Калифорнию, там вышла замуж за инженера телефонной связи и вместе с ним погибла в автокатастрофе.