Головокружения - [36]

Семейство Зеелос включало еще трех незамужних сестер Баптиста, тетушек Бабетту, Бину и Матильду, живших в соседнем доме, и одинокого дядюшку Петера, каретного мастера, чья мастерская располагалась в задней части их дома. В послевоенные годы, когда ему было, наверное, около шестидесяти, он почти все время проводил внизу, в деревне, наблюдая за работой других. Очень редко случалось, чтобы Петер сам с инструментом в руках ковырялся у себя во дворе или в саду. Иным я его уже не застал – много лет назад он стал постепенно терять рассудок. Поначалу он все заметнее избегал своего ремесла и, хотя по-прежнему брал заказы, исполнял их лишь частично, а то и вовсе не исполнял, зато увлекся вдруг сложными псевдоархитектурными проектами, вроде дома прямо над речкой Ах или подобия церковной кафедры посреди леса, которая, поддерживаемая винтовой лестницей вокруг ствола одной из самых высоких елей в пасторском лесу, располагалась бы на уровне вершины и оттуда раз в год, в определенный день, пастор обращался бы с речью к своему лесу. Большую часть этих, к сожалению, утраченных проектов, которые Петер усердно вычерчивал лист за листом, он и сам не принимал всерьез. В реальность воплощена была только так называемая беседка, встроенная в стропильную ферму дома Зеелосов: примерно на метр ниже конька крыши настелили деревянный пол, после снятия черепицы установили на него деревянный каркас и вывели через крышу наружу, а затем сплошь застеклили. В результате получилась стеклянная обсерватория, откуда поверх крыш деревенских домов открывался широкий обзор – панорама болот и полей, вплоть до вздымавшихся на другой стороне долины покрытых лесами гор. Строительство беседки заняло немало времени, и Петер, в полном одиночестве отметив его окончание, целыми неделями пропадал на своем наблюдательном посту, вовсе не спускаясь вниз. Первые военные годы он провел там почти безвылазно, днем спал, а по ночам изучал звезды и воспроизводил их расположение на листах темно-синего картона, измерив все углы и сделав штихелем соответствующие отметки с такой точностью, что, когда он потом закрепил эти синие листы на рамах стеклянного жилища, иллюзия была полной, как в планетарии: казалось, над головой настоящий небесный свод. К концу войны, после того как Бенедикта Зеелоса, который ребенком всегда был робок, отправили в Раштатт в унтер-офицерское училище, состояние Петера заметно ухудшилось. Теперь он порой бродил по деревне в накидке, выкроенной из звездных карт, и твердил, что со дна глубокого колодца, как и с вершины высокой горы, звезды видно и днем, – тем самым вероятно, он утешал себя самого, ибо теперь с наступлением темноты, которого прежде он с нетерпением ждал, его охватывал такой страх, что он затыкал уши и яростно колотил руками вокруг себя. Пришлось соорудить для него из досок на первой лестничной площадке освещаемую снаружи будку, куда поставили его кровать и куда он теперь забирался по вечерам. Беседка с тех пор больше не использовалась. Только когда горела лесопилка, вспомнили о наблюдательном пункте. Все мы тогда набились в беседку – семейство Зеелос и еще добрая половина соседей – и смотрели, как огромный огненный сноп полыхает в небе, освещая снизу уходящее вдаль облако дыма. Только вот дядюшки Петера с нами не было. В тот год, когда сгорела лесопилка, его отвезли в Пфронтен и поместили в больницу, так как вдруг оказалось, что никто из родни, даже Регина, самая красивая из детей и всегда пользовавшаяся у него величайшим доверием, не может заставить его хоть что-нибудь проглотить. Однако в больнице Петер не задержался, в первую же ночь ушел, оставив записку такого, как говорят, содержания: «Глубокоуважаемый господин Доктор! Я ушел в Тироль. Со всем моим уважением, Петер Амброзер». Поисковая экспедиция, отправленная ему вослед, ничего не дала, и по сей день никаких следов его так и не обнаружили.

В первые дни пребывания в В. я не покидал «Энгельвирт». Ночи напролет терзаемый снами, только с рассветом находил я покой и мог даже, чего в иных обстоятельствах никогда со мной не случалось, проспать всю первую половину дня. В послеобеденные часы я работал внизу над своими заметками, глубоко погружаясь в связанные с ними размышления, потом там же, в пустом трактире, в одиночку обедал, а вечерами, когда приходили местные жители – очень многих я знал в лицо еще со школы, и теперь они явились мне почти в том же составе, только враз постаревшими, – жадно слушал их разговоры, усердно делая вид, будто читаю газету, и заказывая один бокал лагрейна за другим. Крестьяне втискивались на скамью – большинство, как в прежние времена, прямо в шляпах – под огромной картиной, изображавшей сцену в лесу. Картина эта висела там еще при старом хозяине и настолько уже потемнела от времени, что не получалось сразу определить, что на ней изображено. Лишь после длительного разглядывания на темной поверхности проступали неясные силуэты дровосеков. Вот они сдирают кору с только что поваленных деревьев, очищают бревна, а их позы свидетельствуют о мощи, силе захвата или замаха и типичны для полотен, героизирующих труд или войну. Художник Хенгге, чьей кисти, несомненно, принадлежала картина, написал целую кучу подобных лесных сюжетов. Пик славы пришелся на 1930-е годы, когда известность его простиралась до самого Мюнхена. В окрестностях В. повсюду можно наткнуться на его выдержанные неизменно в коричневых тонах настенные изображения, героями которых, помимо дровосеков, нередко становились охотники и восставшие крестьяне под знаменем «Башмака», причем отказывался он от любимых персонажей, только когда ему четко говорили, что именно надо изобразить на картине. На доме Зеефельдеров, например, в мансарде которого нанимал квартиру мой дед и где я появился на свет, он изобразил автогонки, поскольку хозяину дома Уре Зеефельдеру, искусному кузнецу, именно такой сюжет показался подходящим, причем не только для заново отстроенного им вскоре после войны магазина автозапчастей, но и в целом для новой эпохи, добравшейся, наконец, и до В., а на трансформаторной будке, стоявшей на краю деревни, можно было даже увидеть аллегорическое изображение водной силы.