Головокружения - [21]
а на обратной стороне – для всякого,
кто про себя знает,
что часто ходит ложными путями, —
перспективное,
даже многообещающее заверение:
Я вышел из здания вокзала на улицу, в тяжелый вечерний воздух. Желтые такси отовсюду слетались сюда, к стоянке на площади, роились и разлетались вновь с усталыми путешественниками на задних сиденьях. Под колоннадой я перешел на восточную, неправильную сторону вокзала. Под аркой, выходящей на площадь Савойя, висела реклама проката автомобилей «Хертц» со слоганом «La prossima coincidenza»[38]. Я еще смотрел вверх, на это, как я думал, адресованное мне послание, когда прямо на меня вдруг двинулись двое молодых мужчин, резко разговаривающих друг с другом. Думать о том, чтобы уклониться, было поздно. Я уже чувствовал на лице их дыхание, видел совсем близко узловатый шрам на щеке у одного, красные жилки в глазах второго, ощущал, как их руки у меня под курткой хватают, дергают, рвут. И лишь когда я, резко повернувшись на каблуке, размахнулся и висящей на плече сумкой врезал обоим, мне удалось высвободиться и вновь обрести опору, прислонившись спиной к стене. [39]LA PROSSIMA COINCIDENZA. Никто из прохожих не обратил внимания на инцидент. А я смотрел, как оба агрессора, странно подергиваясь, как персонажи первых кинофильмов, скрылись в сумраке колоннады. Сидя в такси, я обеими руками держался за сумку. В ответ на мое брошенное вскользь замечание об уличной преступности в Милане таксист лишь выразил жестом беспомощность. Его боковое окошко было зарешечено, а с приборной панели смотрел яркий образ Пресвятой Богородицы. Мы проехали по улице Н. Торриани, пересекли площадь Чинчиннато, свернули налево, на улицу Сан-Грегорио, потом еще раз налево на улицу Лодовико С. и остановились перед отелем «Бостон», на вид каким-то тщедушным и недобрым. В полном молчании водитель взял деньги. На улице не было ни единой живой души. Такси исчезло вдали. Я поднялся по лестнице и, ступив в этот странный приют, ожидал в полутемном холле, когда хозяйка, почти совершенно высохшее создание лет шестидесяти или семидесяти, выйдет из комнаты с телевизором. Птичьим взглядом она недоверчиво смотрела на меня, пока я на своем ломаном языке объяснял, как лишился паспорта и что в Милан приехал для того, чтобы получить в консульстве новый. Едва я закончил рассказ, она позвала мужа, который откликался на имя Орландо и теперь не слишком твердой походкой тоже вышел из комнаты с телевизором, где, как и хозяйка, сидел в потемках. Мне показалось, он потратил невероятно много времени, чтобы пересечь небольшой холл и стать рядом с женой за высокой, доходящей обоим почти до плеч стойкой регистрации. Я начал сначала, но теперь даже для меня самого эта история выглядела весьма сомнительно. С некоторым сочувствием, но не без подозрительности, мне в конце концов выдали старый металлический ключ с номером 513. Комната находилась на верхнем этаже. Лифт, узкий футляр, громыхающий металлическими решетками, шел только до пятого этажа, откуда нужно было еще подняться пешком по двум черным лестничным маршам. Длинный коридор, слишком длинный для узкого здания, шел, как мне почудилось, слегка под уклон, мимо дверей, следующих друг за другом через каждые два метра, не больше. Бедные путешественники, пронеслось у меня в голове, и я тоже бедный. Все время на новом месте. Ключ повернулся в замке. Тяжелая жара, скопившаяся за много дней, а то и недель, ударила мне в лицо. Я поднял жалюзи. Крыши, сколько хватало глаз в надвигающейся ночи, и лес антенн, слегка колеблемых ветром. Внизу открывалась бездна задворков. Я отошел от окна и лег в чем был на кровать, прямо на покрывало из цветастой, напоминающей дамаст ткани с бахромой, скрестил под головой руки, которые почти сразу начали затекать, и уставился в удаленный, как мне казалось, на много миль потолок. Отдельные голоса со двора доносились ко мне в распахнутое окно. Зов, как в открытом море, смех, словно в пустом театре. Становилось все позже, все темнее. Постепенно все смолкло и угасло. Текли часы, нескончаемые часы, а я не мог найти покоя. Среди ночи или уже под утро я поднялся, разделся и встал под душ, косо втиснутый в комнату и скрытый за полиэтиленовым занавесом в пятнах плесени. Долго стоял под струями воды. Потом мокрый, как был, снова улегся на покрывало и теперь ждал, когда рассветные сумерки коснутся верхушек антенн. Наконец как будто появились первые проблески, я услышал, как вскрикнул дрозд, и закрыл глаза. Под сомкнутыми веками возникло свечение. Ecco l’arcobaleno. Глядите, радуга в небе. Ecco l’arco celeste. С колосников над сценой спустился сон. Мне снилось широкое зеленое кукурузное поле, а над ним, словно ничего более естественного на свете не бывает, раскинув руки, парила монахиня, похожая на сестру Маурицию, которую я знал в детстве.
В девять утра я сидел в очереди в приемной консульства Германии на улице Сольферино. В столь ранний час здесь было уже изрядное количество обворованных путешественников и иных просителей, в том числе цирковое семейство, заброшенное сюда, как мне казалось, из времен не менее чем полувековой давности. Глава маленькой труппы – несомненно, это была именно труппа – был облачен в белый летний костюм и обут в чрезвычайно элегантные полотняные туфли с кожаной окантовкой. В руках, вращая ее то влево, то вправо, он держал поистине удивительную, совершенную по форме соломенную шляпу с широкими полями. По его скупым движениям было видно, что приготовить яичницу, зависнув на канате под куполом, как проделывал это в своих сенсационных номерах Блонден, для него – детские игрушки. Рядом с этим воздушным гимнастом сидела молодая женщина, с виду северянка, в костюме, сшитом на заказ, – и она словно тоже явилась из тридцатых годов. Сидела неподвижно, очень прямо, все время с закрытыми глазами. Ни единого движения век я не заметил, ни малейшего подрагивания губ, поворота головы, никакого даже самого крошечного нарушения порядка в тщательнейшим образом завитых волосах. И при этих двоих инопланетянах, которых, как выяснилось потом, звали Джорджо и Роза Сантини, были три очень похожие друг на друга девочки почти одного возраста, в летних платьях из тончайшего батиста, которые то тихо рядком сидели все вместе, то поднимались и чинно прогуливались между креслами и столами большой приемной, словно специально выписывая своими блужданиями красивые петли. У одной в руках была яркая вертушка, у другой – раздвижной телескоп, который она чаще подносила к глазу не тем концом, а у третьей – зонтик от солнца. Иногда все три со своим столь различным символическим реквизитом становились возле окна и смотрели на улицу, на миланское утро, на то, как мерцающий свет силится прорваться сквозь тяжелый серый воздух. Поодаль от Сантини сидела старая женщина в черном шелковом платье, чья привязанность и принадлежность к семейству, однако, сомнений не вызывала. Она вязала крючком, лишь изредка поднимая глаза от работы, чтобы – озабоченно, как мне казалось, – бросить взгляд на неподвижную пару или на трех сестер. В обществе этих людей ожидание давалось мне удивительно легко, хотя прошло еще очень много времени, пока в результате многочисленных телефонных переговоров с Германией и Лондоном личность моя была в конце концов установлена и низкорослый служащий, почти карлик, устроившись на высоком, как в баре, табурете перед громадных размеров пишущей машинкой, начал впечатывать пунктирными буквами в новый паспорт данные, которые я сообщил ему о себе. Выйдя из консульства с новым, только что выданным подтверждением своего права на неограниченные перемещения, я решил, прежде чем продолжить путешествие, несколько часов побродить по улицам Милана. Хотя, конечно, мог бы предположить, что в городе, до такой степени запруженном наводящим ужас транспортом, подобное предприятие, скорее всего, обернется лишь безрадостным блужданием и непрерывной мукой. В тот день, 4 августа 1987 года, я прошел вниз по улице Москова, мимо Сант-Анджело, по парку Джардини Пуббличи, улицам Палестро и Марина, по улицам Сенато и Спига к улице Джезу, немного прошелся по Монте-Наполеоне и улице Алессандро Мандзони, которая привела меня в конце концов на площадь Скала, откуда я вышел на соборную площадь. В соборе я ненадолго присел, ослабил шнурки на ботинках и вдруг – до сих пор отчетливо помню – вмиг потерял всякое представление о том, где нахожусь. Несмотря на невероятно напряженные попытки восстановить в памяти события последних дней, приведшие меня сюда, я утратил всякое представление о том, пребываю ли по-прежнему среди живых или нахожусь в каком-то другом месте. Этот паралич памяти нисколько не ослабел, даже когда я, поднявшись на самую верхнюю галерею собора, преодолевая приступы головокружения и стараясь хоть что-нибудь разглядеть сквозь плотную дымку, обвел взглядом панораму совершенно чужого мне теперь, мрачного города. В том месте, где должно было всплыть слово «Милан», в моей памяти не шелохнулось ничего, кроме причиняющего боль бессилия. И словно грозный символ постигшей меня внутренней темноты, с западной стороны над городом нависла чудовищная туча, захватившая уже половину небес и накрывшая своей тенью бесконечный океан домов. Поднялся сильный ветер, пришлось держаться за перила, чтобы смотреть вниз – туда, где люди, странно наклонившись вперед, двигались по площади, словно каждый в отдельности бросался навстречу своему концу. Скорее бегите от ветра, пронеслось у меня в голове, и в то же мгновение явилась спасительная мысль, что фигурки, во всех направлениях спешащие через площадь там, внизу, могут быть только миланцами и миланками.
