Головастик и святые - [5]

10

Весело жили. Вот я к чему. А что рассказываю беспорядочно, так по порядку опер дело шьёт. И то криво выходит.

Дед Герой любит повторять: реку бог нассал, то святая кривизна. Ему сто пятьдесят лет. Медалей на пиджаке три кило. За Крымскую войну, за Турецкую, Георгий солдатский, Красная Звезда. Полный иконостас. А на фронтах ни разу не был. Его река награждала.

В позапрошлом веке, когда был молодой, забрили его воевать с узкопленочными. Турками, то ли японцами – он не помнит. Потому что не доехал до театра боевых действий. Сошел на станции за кипятком и пропал – как в воду канул. Объявился в родных местах через полгода. Сидит в камышах на берегу Кыкыки, нашей таежной речки, смотрит на деревню и прикидывает, как быть. То ли сказку наврать про свои боевые заслуги, то ли во всем признаться. Дезертир, он по первости, как целка, застенчивый.

Сидит вздыхает, как вдруг прямо в глаз ему прыгнул солнечный зайчик. Что-то яркое блестит у самого берега. Нагибнулся он, пошерудил руками в тине, вытаскивает. Решил сначала, что золотой червонец. Потом сообразил: медаль. Царская корона выбита, а сверху две буквы, Н и А. Глазом читается: НА. Как будто река говорит: на тебе!

Вот так награда нашла Героя в первый раз. Сомненья прочь, повесил цацку на рубаху и гоголем в Бездорожную вошел. Ничего, что из Манчжурии с севастопольской медалью! Народу насрать. Главное – Крым наш.

Дальше, по ходу исторических событий, Герой уже четко действовал. Мазал пятки с призывного пункта и бегом на Кыкыку. Речка, тихо вздыхая, выплескивала на берег медаль. Или орден. Похоже, сильно она его любила.

11. Самоедская камасутра

Видела я разное блядство, но такого, как в деревне, куда нас с Вовкой сослали, – никогда.

Дали нам домик возле школы-четырехлетки. Из всех удобств одна лампочка на две комнаты. Сортир во дворе, а в сенях умывальник, куда надо воду таскать ведром из колодца. Ну, думаю про себя, попала ты! Вот тебе и с милым рай в шалаше! Получи – распишись.

Вовка, шиложопый, только чемоданы затащил, сразу утек по деревне носиться, с людьми знакомиться. Начальничек хренов. А я села у окна и заплакала. Реву и размазываю сопли по грязному стеклу. Думаю: что же такое? Буду я, как Золушка, эту срань выгребать? Утерлась рукавом, взяла кочергу и высадила окошко начисто. Вот тебе, дорогой муж, генеральная уборка. Только хотела взяться за второе окно, как заскрипела дверь и послышался голос шуршащий, как песок:

– Ты, смотрю, горячая девка. Это славно!

Стоит на пороге дед, две тыщи лет. Как дошел и не рассыпался – загадка. Оперся на палку, дышит тяжело, на груди брякают медали. Я ему говорю:

– Вы зачем такие тяжести носите? Надорветесь.

– То жизнь моя, – шепчет дед.

Я заржала. Нарисовался Кощей, блядь, Бессмертный.

– А смерть, – спрашиваю, – в яйце?

– Ядра, милая, у меня каленые. Хочешь потрогать?

– Ага. Сейчас потрогаю. Кочергой.

– То-то звону будет, как на Пасху. – Взбодрился, смеется. – Присесть бы, что ли, пригласила?

– Не могу. Вы жопу замараете или порежете, не дай бог. Видите, порядок навожу.

– Не журись. – Угнездился на чемодане. – Бабы скоро придут на помочь. Занавеси, тарелки – все притащат. А ты хочешь, мы с тобой, чтоб не скучать, книжку почитаем? – И достает из штанов амбарную книгу. – Я вдоль по речке хожу, на чудь гляжу, в юртах ночую, картинки рисую.

Потом я узнала, что дед Герой, когда заводится, начинает говорить стихами. А в книжке у него была сплошная рукописная похабщина. Рисунки пронумерованные сделаны цветными карандашами. Женщины там и мужчины, молодые и не очень, все узкоглазые, кто друг на друге верхом, кто боком пристроился, а кто – раком. И еще всяко разно. И даже крупные планы, как в настоящей японской порнухе. Дед страницы листает, бормочет:

– Глянь-ка сюда, тебе понравится, мужик-самоед и его красавица. Сидит в обласке на большом елдаке. Оба проклажаются, на волнах качаются. Мужик не шелохнется, а то лодка перевернется.

– Что же они не сойдут на берег? – спрашиваю, разглядывая рисунок с девкой, которая голыми ногами обхватила бедра мужика на дне лодки. – Неудобно же.

– Да ты попробуй сначала, чтоб тебя так раскачало. Речка ласковая, на волнах подбрасывает. Ты раскорячилась, дыркой горячей на хер залезла, сладко и тесно. Хотя не гребете, а в рай попадете.

Заболтал дед, засмотрелась я на картинку, себя в той лодке представила и не заметила, как трусы намокли. И как Вовка зашел. Поворачиваюсь, а у него глаза по пять копеек. Старый хрен рядом не просто так сидит, сунул руку мне под юбку и гладит жопу. Срамота, хуже японской порнухи. Да еще окно разбито.

12. Чертовы ворота

Утро туманное, динь-динь-динь, в огороде пацан таскает за рога козу с колокольцем. Коза, едреный олень! Пятнадцать лет назад мир вывернулся наизнанку.

Прямо на второй день нашей с Кочерыжкой жизни в деревне это было. Накануне убрались в избе и получили от местной общественности перину мягкую, как туман.

Наутро ввалились в дом три веселые бабы, у каждой черные волосы заплетены в две косы. Принесли хлеб и стерлядь на завтрак. Хохотали, накрывали стол и через стенку спрашивали у Кочерыжки, сколько я за ночь ей кинул палок. Кочерыжка еще со вчера стеснялась от того, как деревенские озабочены темой ебли.