Головастик и святые - [3]

Годы шли, но все мимо. Бездорожинцы тихо коптили небо, вылезая иногда на опушку своего дремучего леса поглазеть, что в мире творится. И аккурат перед Олимпиадой-восемьдесят обнаружили на обочине районной грунтовки указатель: «Бездорожная 5 км». Абсолютно от фонаря нацарапаны были эти кэмэ. Кто бы их, в натуре, считал? С какого будуна? В район, если очень надо, плавали на лодке, зимой гоняли прямо сквозь лес на лыжах – и очень даже запросто добирались. Но появление дорожного знака бездорожинцы всё равно отметили распитием бочки свекольного первача. По их мнению, указатель ясно указывал на тот факт, что большая земля о них помнит. И правильно делает!

Лет через десять после той исторической пьянки в сельпо перестали завозить водку. Потом Ленина убрали с денег, как Евтушенко и просил. Откуда знаю? Обучаясь в городской школе милиции, я намертво присосался к библиотеке, прямо как спрут.

Больше ничего в городе хорошего не обнаружил. Библиотеку да еще Кочерыжку, сироту, чудо в перьях. На улице подобрал. Взял ее с собой, после школы, в родные места своего зачатия и деторождения, – а там Шурка Толстый, сатана, правит бал. Не район, а красная зона. Он уже тогда был начальником всея милиции и у каждого, кто хоть малость поднимался, отжимал бабки. Да не просто, а с применением технических средств. Пытки сильно любил, торквемада жеваная. Особенно вставлять паяльник в задний проход малого бизнеса. Роща за селом, где находили отдельные части людей, так и называлась: Милицейский лес.

Я был против. Хотя совсем зеленый еще следачок, но отправлял письма в газеты и инстанции. Не потому, что я такой принципиальный или за справедливость, а просто мне людей жалко.

Ну и вот, однажды как-то вечерком пригласили меня товарищи по работе на лесопилку, где начальник мой, будто невзначай, с шутками-прибаутками, циркулярной пилой отхерачил мне кисть правой руки, которой я боролся за правду.

– Понял теперь? – спрашивает.

Ору от боли, но не жалуюсь. Потому что – кому? Такие морды вокруг! Товарищи по работе отвезли в больничку. Дядя Ваня Ржач заштопал ранку. Где-то через месяц уволили меня из ментовки в отставку и отправили на быстром катере к ебёной матери, в Бездорожную, представителем власти, которую тамошний народ в гробу видал со столыпинским галстуком.

Как сошли мы с Кочерыжкой на берег, мужики сразу встретили коварным вопросом:

– Ну что, глава, причапал?

Почтительно сняв кепку, отвечал: – Глава в городе, а я так – Головастик. Им понравилось.

7. Кочерыжка

Я дочь советской женщины и неизвестного солдата. Не то чтобы злая, просто не дура. Пример есть перед глазами. Мама моя, которая всю жизнь переживала, какая у нее будет пенсия. Переживала, а до пенсии не дожила, умерла в пятьдесят четыре с половиной года. Потому что нехрен мечтать о будущем. Такой нешкольный урок.

Отец на похороны не приехал, инородное тело. Он где-то до сих пор убивает людей по контракту. В Монголии, в Анголии. Мне плевать! Я ушла из дому после того, как дала маме уговорить себя на аборт. Все-таки дура! Да еще и официанткой устроилась. Когда Вовка спросил про родителей – наврала, что сирота. Не хотелось его ни с кем знакомить из своей семьи. Но не так уж и соврала. Мама вскоре прибралась. Отец в неизвестности.

Вообще-то они с детства мне снились мертвыми. Такой был кошмар. Иногда снилось, что сижу в тюрьме за то, что их убила. Вылетала ночью из кровати и обнимала мать. С ревом: прости, мамочка! А ей спросонья всегда неохота было выяснять, за что «прости». Днем она беспокоилась, что не хватит денег или что душманы отца рубают в капусту где-то в далеком Чучмекистане.

Конечно, я помню отца. Он бывал. Куклы, тряпки, обнимашки, крики «Кто на свете всех милее?» – все было. Но цирк уезжал – отца ждала машина, всегда ночью или рано утром, – а клоуны оставались. И мотали на ус: не можешь удержать свою радость, лучше и не начинай.

В школе у подруг почти ни у одной не было отцов. У Ленки был, но она всегда страдала, что мать на него вечно орет. За что? А просто под рукой. Кино и немцы эта ваша семья, хуже, чем у Льва Толстого. Кто-то обязательно куда-то торопится и что-то важное боится забыть.

Была бы я сейчас с ребенком, и что такого? Вовка незлой, взял бы меня в любом количестве. Когда мы познакомились, мама была еще живая, но уже доходила. Женский рак. Хирурги ее покромсали и бросили. Химия не помогала. За полгода до смерти выписали морфий. А она, зассыха, боялась уколов. Даже слышать не хотела о том, чтобы колоться самой. Меня попросила.

Хорошо помню тот день. Я пришла, она стонет и дрожит: больно ей и страшно. Всю жизнь была трусихой, а тут еще умирать. Но после укола случилось чудо: я увидела хорошую добрую маму, очень спокойную, понимающую. Маму, с которой можно разговаривать, и она слушает.

Это мне так понравилось, что я и сама решила попробовать. Только один разочек, конечно. Потом – другой, третий. Кончилось тем, что мы, как две наркуши, сидели под кайфом и болтали обо всем на свете. Смеялись и плакали в обнимку. Мама обещала, что будет заботиться обо мне с того света, где смерть уже позади и душа свободна от страха.