Голова жеребца - [6]

В селе сейчас три коммуниста: Йугуш, Сарбан и Байюрек. Было пятнадцать, потом, после чистки, осталось пять. Еще недавно коммунистами были Кышут, молодой парень, вступивший в партию в армии, и русский кузнец Митрофан, бывший красный партизан. Йугуш на одном собрании выступил с такой речью: «Чтобы быть коммунистом, надо иметь особый талант. Нельзя принимать в партию человека, который живет как все и дышит воздухом только потому, что у него есть нос. Не вижу я в селе таких, кто достоин был бы стать коммунистом». Перестали принимать в партию. Но в ячейке большинство было все-таки на стороне Байюрека. Он, Кышту и Митрофан стали подыскивать достойных кандидатов. Йугуш решился выгнать из партии сначала кузнеца. В отсутствие Байюрека созвал общее собрание, на котором из-за пустяка раздул против Митрофана дело. Лопнул обод колеса на одной из телег, и вот что провозгласил на этом экстренном собрании Йугуш: «Митрофан делает непрочные колеса для наших колхозных телег, это все равно что вставлять палки в колеса социализма. Такие колеса он делает нарочно… Саботажник, вредитель… Кроме того, видели вы, где он носит партийный билет? Разве возле сердца? Нет — он использует его как козырек для своего головного убора. Ясно! Закрывает лицо, потому что ему стыдно ваших глаз».

Аргументы эти показались неопровержимыми. Митрофана исключили из партии.

В селе осталось четыре коммуниста.

Кышту непросто взять голыми руками. Парень работящий, он ежедневно выполнял полуторную норму на вывозе строевого леса для колхозной стройки. Долго к нему не могли прицепиться, но однажды это все-таки случилось. Долго шло очередное собрание четырех партийцев. За полночь вышли на двор проветрить головы. Шел дождь вперемешку со снегом — была ранняя весна. Кышту посмотрел на небо, вздохнул: «Если не прояснится, овцы долго не выдержат. Первыми замерзнут у Барынкая. Его кошара в урочище Ортогой стоит без крыши». Байюрек тогда не обратил особого внимания на слова Кышту, все прекрасно знали, какую угрозу овцам таит ненастье… Йугуш, войдя в избу последним, дождался, пока трое сядут за стол, и грохнул рукоятью нагана по столу: «Товарищи коммунисты, слышали ли вы, какие разговоры ведет среди нас коммунист товарищ Алгыев Кышту?! Он сказал, что овцы наши погибнут. Он не доверяет нашему передовому чабану Егилбесову Барынкаю. Можно ли так клеветать на заслуженного человека?! Я вас спрашиваю, можно ли сеять панику в трудный для колхоза период? Сейчас коммунист товарищ Алгыев Кышту говорит, что наши овцы дохнут. А что скажет он завтра? Что рухнет новый скотный двор? А может быть, и еще что-нибудь пострашнее, например, боюсь произнести, что трудовой народ зря проливал свою кровь во время революции?.. Последний вопрос на повестке дня, товарищи: о поведении коммуниста Алгыева Кышту». Целый час ярился Йугуш. Решили голосовать. За Кышту — один голос (Байюрек), против — два голоса. И Кышту положил на стол партийный билет.

Теперь в селе три коммуниста.

Некоторые пробовали подавать заявления Йугушу, но все зря. Кириш, комсомолец, пастух-передовик, тоже пробовал. Встречает его на улице Йугуш:

— Значит, в партию вступать захотелось?

— Да.

— А позорить партию не захотелось?

— ……

— Так-то, и не думай, парень, больше шутить над партией…

Вот и весь разговор.

…Сидит Байюрек, мысли его бегут и бегут.

Вдруг «крак!» Скрипнула дверь, не решается кто-то войти.

— Это ты, Сорпо?

— Ага.

— Ну-ну, проходи… Откуда ты, Сорпо?

— Просто так хожу, — отвечает Сорпо баском, степенно, как взрослый мужчина.

— В чайнике чай. Согрей себе.

— Не хочется. Сыт и пить не хочу — на свадьбе чаю напился. Не засну теперь.

— Почему не заснешь, Сорпо?

— Да говорю же — сыт. Когда сыт, никогда не сплю. А если хочется есть, лягу — и сразу засыпаю, могу спать долго-долго. Уснуть бы до самого начала сенокоса.

— Сенокос скоро. А ты все-таки согрей чай, хоть и сыт. Почаевничаем. Да и талкан у меня есть…

Сорпо одиннадцать, а может быть, даже десять лет — никто точно не знает. Он круглый сирота. Родителей не помнит. Никто не знает — откуда ваялся Сорпо, чей он. Таких, как он, бездомных сирот в селе насчитывалось человек десять. Гражданская прошла, то красные, то белые, то бандиты появлялись, людей то в коммуну сгоняли, то в ТОЖ[6], то в колхоз, то опять разгоняли — народ перемешался как тесто. От этих перекочевок люди теряли не только друг друга, но и детей. Возможно, что сироты, жившие в селе, имели недалеко родителей, а те знали, где находятся их дети. Знали, но молчали. Время трудное, многодетную семью не прокормить, не одеть. Знали, что село сообща подкармливает сирот зимой, а летом кормят их горы и леса. Потом в городе открылся детдом. Увезли сирот туда, чтобы Советская власть накормила, обула, выучила их, сделала настоящими людьми. Некоторые ребята помнили свои фамилии, остальным, кто забыл, дали новую, общую — Алтайский. Сорпо перезимовал в том детдоме, а весной по первым проталинам убежал из него в село. «Сорпо, зачем ты убежал от бесплатной пищи и одежды?» — спрашивали люди. «Не нравится мне там жизнь, — отвечал Сорпо. — Бывало, как вспомню поле за селом, где ставил капканы на сусликов, так и хочется убежать… Вот и решился. Ох, и вырос я на дармовых харчах за зиму! Теперь могу работать, прокормлю себя сам».