Голоса Памано - [54]

Ночью главную площадь освещает тусклый унылый свет. Еще один фонарь светит на окраине, на выезде из деревни по дороге на Сорре и Алтрон. Оба источника света представляют собой слегка прикрытую металлической пластиной и раскачивающуюся на ветру обычную лампочку, которая не в состоянии осветить практически ничего. Из подслеповатого окошка учительского дома, не шевелясь и не произнося ни слова, Роза упорно смотрит на улицу, втайне надеясь, что раздавшиеся со стороны кладбища хлопки не были звуками смертельных выстрелов; она не хотела отворачиваться от окна, потому что там, за ее спиной, ее трусливый муж, катая по скатерти хлебные крошки, воображал, что полностью владеет ситуацией. В этот момент под лампочкой остановилась незнакомая полуразвалившаяся машина. Какой-то мужчина, которого никто раньше здесь не видел, вышел из нее и открыл заднюю дверцу, из которой выпал какой-то тюк. После чего автомобиль, чихая и задыхаясь, покатил вниз по дороге. Хотя тюк лежал прямо под лампочкой, невозможно было разглядеть, что это такое. Однако Роза сказала еле слышно его убили, убили мальчика, и поднесла руку к животу, а Ориол подошел к ней и положил руку на плечо, чтобы как-то ее утешить, но она сбросила его руку и тихо, но очень твердо сказала не трогай меня! На площади, под анемичным светом фонаря, Вентура-мать, стоя на коленях, в отчаянии пыталась закрыть ладонью дырки в черепе и в правом глазу своего сына, убеждаясь в том, что несчастье проникло в их дом, чтобы навсегда там поселиться. Талифа куми, подумал Ориол. Талифа куми, ну пожалуйста, талифа куми, чувствуя, как внутри у него, в пространстве его совести, отчаянная, исступленная ярость начинала отвоевывать место у страха.

Автомобиль сеньоры Элизенды проехал мимо машины незнакомцев, мчавшейся во весь опор к новой работе или к заслуженной рюмке коньяка. За пять минут до того, как Хасинто остановил машину перед домом Грават, семейство Вентура унесло тело с темной, стылой площади. Казалось, ничего необычного не происходит, но тишина звучала как-то иначе, угрожающе, словно вся деревня внимательно и напряженно прислушивалась к приглушенному гулу студеных вод Памано, поэтому сеньора решила зайти в мэрию, чтобы разузнать, что означает сие звенящее спокойствие.

Сеньор Валенти Тарга, облаченный в безукоризненную форму, в полном молчании предавался выпивке в компании с тремя или четырьмя незнакомцами, также в фалангистской униформе, и, увидев сеньору, сказал товарищи, пройдите в зал заседаний, я к вам скоро присоединюсь. Товарищи с бокалами в руках перешли в соседнее помещение, полное пыли и ненужной мебели, а Элизенда, сверкая глазами, спросила, что произошло или вот-вот произойдет. Валенти: не понимаю, о чем ты. Она: вы схватили Вентуру?

— Нет.

— А что ты натворил?

— Свершил правосудие.

Элизенда, невозмутимо и спокойно глядя ему в глаза, сказала не знаю, что ты имеешь против Вентуры, но уверяю тебя, он не имеет отношения к твоей миссии.

— Откуда тебе знать? — Взгляд Валенти был слегка затуманен коньяком, которым он защищался от жизни.

— Ты что, убил мальчика?

Вместо ответа Валенти одним глотком осушил бокал и поцокал языком. Тогда сеньора Элизенда Вилабру сказала с этого момента наши отношения будут иными, потому что мне совсем не нравится твой стиль, а еще она добавила не знаю, помнишь ли ты, но я дала слово, что ничего подобного не произойдет, и ты тоже заверил меня, что ничего такого не произойдет, что ты только хочешь преподать урок этой деревне, а теперь получается, что урок заключается в том, чтобы убивать детей.

— Минуточку-минуточку: ребенка. Только одного ребенка.

— Это самое печальное надгробие из всех, что я сделал за свою жизнь. Тысяча девятьсот двадцать девять, тире, тысяча девятьсот сорок три, всего четырнадцать лет. Должно было исполниться пятнадцать. Бог не простит убийцу. А ты, сынок, не забудь об этой плите и, когда небо немного прояснится, если я к тому времени уже умру, вырежи новое надгробие для Вентуреты. Даже если дела будут идти плохо и никто из дома Вентура не сможет заплатить тебе ни одного сантима за плиту, которую ты им изготовишь. Ведь наверняка настанет день, когда небо прояснится, человечество улыбнется и указание настоящих имен на надгробиях уже не будет считаться преступлением, Жаумет. Тогда извлеки на свет божий рисунок, который я сейчас сделаю.

— А что, сейчас мы ничего больше не можем здесь вырезать?

— Нет, только «Семейство Эспландиу». Они не хотят, чтобы мы написали что-то еще. Им не разрешают. Представляешь, им даже дали на этот счет письменное распоряжение. И имя Жоанет нельзя упомянуть, даже по-испански. Только «Семейство». И скромный крест.

— А на настоящей плите?

— Смотри, я уже все подготовил.

— Да это крест класса люкс.

— Конечно. Покойник этого заслуживает.

— Знаешь, что мы можем сделать, отец? Кое-что еще добавить. Алькальд, если он к тому времени еще не помрет, даже не догадается, что это дополнительное украшение. Например, так:

— Отлично, Жаумет, голова у тебя хорошо работает. Только не забудь, сынок: я оставлю готовый рисунок, но спрячу его. Сделай все, как я сказал, Жаумет, и, когда придет время, мы поставим настоящее надгробие для Вентуреты. Знаешь что? Я, пожалуй, выгравирую рисунок Манела Льюиса.