Голоса Памано - [28]

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что мы учили тебя не впадать в суеверия, объясняли тебе, что величие человека зиждется на честности и что поступать хорошо означает быть честным с самим собой и с другими, особенно в этом с каждым годом все более глобализованном мире, и что все, что Церковь уже много веков вбивает нам в голову, — не что иное, как обман, способ держать власть над людьми. Разве мы не объяснили тебе достаточно ясно все это?

— Но меня никто не принуждал верить в Бога.

— Стань, в конце концов, экологом. Но только, пожалуйста, не монахом.

— Папа…

— У нас в доме ты никак не мог попасть под влияние религии, черт возьми!

— Но зато мог вне дома.

Кто же тебя совратил? подумала Тина. Кто преследовал тебя и манипулировал твоим сознанием, дабы заставить тебя исполнить свою священную волю? Тина услышала, как ее муж очень серьезным, даже несколько театральным тоном говорит Арнау сынок, мне было приятно думать, что я воспитал своего сына в уважении к справедливости и свободе, чести и достоинству, и я полагал, что мы во всем подавали тебе хороший пример, и тут она чуть не взорвалась от ярости и чуть не выкрикнула заткнись, Жорди, ты не имеешь права говорить о справедливости и свободе, о честности и достоинстве, потому что ведешь двойную игру и лжешь мне, и еще ты так труслив, что скрываешь от меня свои мечты, поскольку мне нет в них места.

Три чужих человека, живущих в одном доме, подумала Тина; три чужих человека, проживших вместе двадцать лет, по существу сейчас признаются в том, что плачевный результат, к которому они пришли, не стоил того, чтобы тратить столько лет жизни на совместное существование.

— Может быть, ты недоволен тем воспитанием, которое мы тебе дали? — спросила она еле слышно.

— Я этого не говорил.

— Но ты дал нам это понять, — сказал его отец.

— Нет. Хотя, похоже, единственное, что вас заботило, — это чтобы у меня под рукой всегда были презервативы и чтобы я не кололся.

Острая боль пронзила сердце Тины. А ведь я думала, сынок… Мы всю жизнь занимаемся воспитанием чужих детей, но при этом никто не научил нас воспитывать своих, а когда ты начинаешь что-то понимать, уже поздно, потому что дети исчезают из нашей жизни, не давая нам второго шанса.

Видя, что жена погрузилась в раздумья, Жорди бесцеремонно сбросил Доктора Живаго с дивана и, усевшись на его место, тяжело вздохнул с явным намерением вызвать сочувствие у своего сына. Потом внезапно ударил себя по коленям.

— Это невыносимо! — взорвался он, перейдя на другой регистр. — Ты — монах? Мой сын собирается стать монахом? — Он возмущенно вскочил на ноги и посмотрел на Тину в надежде на безоговорочную поддержку. — Я не хочу, чтобы мой сын был рабом.

— Но я никакой не раб, — по-прежнему мягким, тихим голосом ответил тот. — Я хочу придать глубокий смысл всем своим поступкам.

— А учеба на факультете журналистики?

— Меня это совсем не интересует.

— А твои товарищи, соседи по квартире, девушки?

— Они живут своей жизнью, а я — своей. — Решительно, тоном, не допускающим возражений: — Как бы там ни было, через неделю я ухожу в монастырь. — Он посмотрел родителям в глаза. — А вас я прошу только об одном, если это возможно, — о вашем благословении. — Он помотал головой. — Простите, о вашем согласии.

— Невероятно.

— Я хочу, чтобы ты был счастлив, Арнау.

Будь хоть ты счастлив, раз уж это не дано всем троим, потому что если Жорди скрывает от меня свою жизнь, значит он несчастлив, а что до меня, так с того дня, когда Реном сказала мне я видела твоего мужа в Лериде, он почти не изменился, а он в это время должен был находиться в Сеу, на двухдневном слете, и потом он долго мне рассказывал, как все прошло в Сеу, с того самого дня я навсегда перестала быть счастливой, потому что счастье — это когда ты в согласии с собой и с теми, кто является частью тебя, а Жорди теперь перестал быть частью меня.

— Мне жаль, что я не смогла воспитать тебя иначе, — заключила она со вздохом. И посмотрела на Доктора Живаго, который ответил ей безучастным зевком. В груди закололо сильнее обычного. Это наверняка от расстройства.

— А я не готов смириться с потерей сына, да еще такой постыдной. — Жорди предпринял еще одну попытку.

Ты даже не осознаешь, что мы давно уже его потеряли, Жорди, удрученно подумала Тина.

— Так вы даете мне согласие?

— Да.

— А я нет.

— В душе я буду переживать, но уйду в монастырь и без твоего согласия, папа.

— И что, многие об этом знают?

— Тебя волнует, что скажут люди? — вспылила Тина.

— Разумеется! — Он в раздражении повернулся к Арнау. — Послушай! Я не хочу, чтобы ты позорил меня перед… — И словно сдавшись: — Ладно, оставим это. Ты — свободный человек. Столько лет бороться за то, чтобы общество стало хоть немного справедливее, а тут мой собственный сын…

Это ты, что ли, боролся, ничтожество? подумала Тина. Боролись те, кого Ориол Фонтельес перечисляет в своих тетрадях, а ты, да и я…

Жорди нервно потер ладони, понимая, что потерпел поражение.

— А эти долбаные монахи не могли проявить учтивость и предупредить нас?

— Я попросил их не вмешиваться. Ведь это я ваш сын, а не они.

— Когда, говоришь, ты уезжаешь?