Голоса Памано - [22]

Ржавая железная калитка была открыта, и внутри раздавались какие-то удары. Тина посмотрела на небо цвета грязного снега; было такое впечатление, что вот-вот на их головы обрушится смертельный ледяной шквал. Было гораздо холоднее, чем утром, когда она стучала в дверь дома Вентура, и женщина подумала, что никогда не привыкнет к этому невыносимому холоду, проникающему внутрь, до самого сердца. Центральная грунтовая аллея вела к памятнику, который она фотографировала несколько дней назад. Он был не очень большим. Слева, в глубине за памятником, располагались ряды приземистых могил, слегка, совсем немного, поросшие сорной травой. Самое опрятное кладбище Пальярса. Даже чище погоста в Тирвии. Справа — еще один ряд надгробий и Жауме Серральяк, который с хмурым, неприветливым лицом с помощью резца и молотка обрабатывает каменную плиту, слишком большую для ниши, которую она должна закрыть: она явно выступала из нее с левого края. Он не захватил пилу, а теперь ему было лень идти за ней. И еще он проклинал Сеска, поскольку тот уже во второй раз неправильно снял мерки, и вот теперь ему приходилось исправлять его ошибки. Жауме внимательно разглядывал надпись на камне, когда заметил молодую женщину, закутанную настолько, что между шарфом и капюшоном у нее был виден только нос; она стояла перед старым памятником героям, павшим за Бога и Отечество, и глядела вправо, вглубь кладбища, следя взглядом за вспорхнувшей зеленушкой.

На могильной плите Ориола Фонтельеса Грау (1915–1944) довольно хорошо сохранилась эпитафия его героической жизни и ярмо и стрелы Фаланги, а кроме того, вокруг нее было меньше всего сорняков. Бурьян, которым заросли многие надгробия, ясно давал понять, что время — злейший враг памяти. А вот о Фонтельесе кто-то помнит. Тут Тина заметила, что удары молотка прекратились; каменотес приближался к ней, шаркая ногами. Она повернула голову и увидела, что он снял перчатки и вытаскивает пачку сигарет из замызганного пакета, который, похоже, пережил железнодорожную катастрофу.

— Вы что, его родственница? — Он указал на могилу Ориола, стараясь скрыть любопытство и неловкость и затягиваясь сигаретой.

— Нет.

— Это хорошо.

— Почему?

Голубоглазый мужчина оглянулся по сторонам, словно в надежде на помощь. Потом выпустил из легких дым и, слегка смутившись, вновь указал на могилу Ориола.

— Здесь его никто не вспомнит добрым словом. — Он кивнул в сторону надгробия. — Хотя мне немного жаль, ведь он был моим учителем.

Он присел на корточки и любовно провел натруженной за годы работы рукой, не выпуская сигареты, по камню, словно счищая тонкий слой пыли с роскошной лакированной мебели.

— Эту плиту сделал мой отец, — сказал он, не поворачивая головы. — И памятник тоже.

— Ваш отец, по всей видимости, хорошо его знал.

— Он умер. — Мужчина обвел рукой вокруг. — А вот все голубовато-серые плиты — мои. — И добавил небрежно профессиональным тоном: — Новые веяния, новые запросы.

— Вы, наверное, много их за свою жизнь обтесали.

— Отец говорил, что в конечном итоге все жители округи проходят через наши руки… — Мужчина не спешил снова натягивать перчатки.

— Это действительно так?

— Я думаю, слова, которые мы вырезаем на камне, — это история человека, только в очень сжатом виде.

Тина подумала, что мужчина, пожалуй, прав: ведь действительно надписи на могилах — это лаконичное резюме жизни. Хосе Ориол Фонтельес Грау, 1915–1944. Рассказ с началом, концом и связкой внутри: тире между двумя датами, которое вбирает в себя всю жизнь. А если еще есть эпитафия, как в этом случае, то это синопсис его деятельности: мученик и фашистский герой, павший за Бога и Испанию. Вокруг могилы — ни пыли, ни травы забвения.

— Могила очень ухоженная, как это объяснить?

— Знаете… так бывает… Так бывает в этой деревне.

Голубоглазый мужчина сделал глубокую затяжку и, отступив на несколько шагов назад, указал рукой на расположенную поблизости надгробную плиту с желто-синим пластиковым цветком, который был привязан к ржавому кресту с помощью полуистлевшего шнурка. На камне была изображена излишне слащавая, на взгляд Тины, голубка в полете.

— Жоан Эспландиу Карманиу, — прочла Тина.

— Вентура. Из дома Вентура.

— Я их знаю.

— Здесь покоятся дети, Жоан и Роза. Видите? Об отце ничего не известно.

— Возможно, он умер во Франции.

— Может быть. Но здесь он точно не захоронен.

— Роза Эспландиу Карманиу. Ее сердце было большим и чистым, как Монтсент, — прочла Тина и на какое-то время замолчала, почувствовав укол зависти, как, должно быть, происходило с каждым, кто задумывался над этой эпитафией.

— Роза Вентурета… — сказал мужчина, дотрагиваясь рукою, теперь уже в перчатке, до небритой щеки.

— От чего она умерла?

— От тифа. — И после небольшой паузы, которая показалась Тине печальной, добавил: — От тифа, и было ей всего двадцать годков. — И словно желая освободиться от нахлынувших воспоминаний: — И Жоан Вентурета.

— А он от чего умер?

— От пули.

До этой минуты Тина не обращала внимания на слова, выбитые под именем: подло убитый фашистами.

Жауме Серральяк с философским видом приподнял брови:

— Столько вражды и столько злобы, а в конце концов все равно все покоятся здесь, рядышком. Вот эти двое лежат здесь вместе уже сорок лет и дальше будут лежать. Мой отец всегда говорил, что это как сняться на общем фото: раз уж оказались вместе, то никуда от этого не деться.