Голоса надежды - [5]

Так тишина перетекает в мудрость, —

И вот уже нам дорог Дом, уют…

И слушаем их речи, улыбаясь, —

И дарим детям доброту и нежность,

И кажется вот так — тепло и бережно

Растим, растим цветок, над ним склоняясь...

Где лепестков мы видим молоко, —

Появятся плоды потом легко…

* * *

Я люблю украинские песни —

Но не осенью… На Рождество!

Когда пудель — дворник развесит

Белокурое ухо свое!

А акация тоненький прутик

Вновь мизинцем протянет к окну, —

Примирить все мои перепутья

Превратить их в дорогу одну…

Обступили смутные тени —

Ни гнезда, ни песни не свить, —

Но выносят меня из смятенья

Окончаний мягкое пенье —

Интонаций ласковых нить!..

…Будет дом, будет людно и тесно,

А хозяин легко смешлив

И опять по–украински песню

Запоет, заплетая мотив!..

* * *

Нежность — это неприкасанье,

И неузнанность и невзрыв,

Лишь два взгляда на расстоянье,

Точка в точку, и вдруг — порыв!

Там в глубинах ума смятенье

Неосознанное на миг, —

Нежность — это шуршат поленья, —

Их огонь еще не постиг.

И порою я верю в чудо, —

Что потом, когда мы сгорим

Бог подарит еще секунду —

Когда смотрим и просто молчим…

* * *

Купать ребенка и кормить собаку, —

Не это ли простое ремесло,

И ведать путь, встречать судьбу без страха

Когда она дождем стучит в стекло,

И заставляет прятаться и плакать.

Велит от невеличья своего, —

Но спит ребенок и у ног собака, —

И в этом жизнь — вот только и всего…

* * *

В храме ночного города

Исповедь моя звучала,

Неба темнели своды,

Лампами звезды качались…

Ветер — хмурый священник,

Платье шуршит длинное,

— Будет ли мне прощенье,

Во тьму грехи мои сгинут?

Грех лишь один, единственный

Нечего мне замаливать —

Встреч тех немного таинственных

Любви зеленое марево.

Имя твое — это скрипки звуки,

Той маленькой, задумчивой скрипки,

Что звучала мне в часы разлуки

Под смычком Тоски–невидимки.

Имя твое — в серенадах цикад,

Опрокинувшихся в полночь,

Иисус, любовью моей распятый,

И зовущий кого‑то на помощь!

Имя твое в лепестках цветка

Нежности цветка души моей,

И поступь по цветку тому так легко

Твоего удивительного имени!..

* * *

В последних листьях силуэт

Давно потерянного звука…

То скрипка? Может быть и нет,

То в ганце мечется разлука.

Вот гордо бубен подняла,

Звенят и серьги, и мониста,

А где‑то там колокола

Запели отрешенно–чисто!

Туда уходят поезда,

Где ты виски бинтуешь снегом,

Где чутко спит огонь — беда,

И крепко спит священник — небо!..

Из цикла «НА СМЕРТЬ ШУТА»

Шут и Палач всегда нежны

Друг с другом и с короной,

Точились издавна ножи, —

Где Шут сидел у трона.

Ну, Шут, повесели народ,

Когда он жаждет казни, —

Ты Палача который год

Встречал как–будто Праздник.

Глаза — как лезвия, Палач

Ведь убивал с любовью, —

Подкрался Шут снял маску — Плач,

За шутки плата кровью…

И завтра казнь объявят здесь

У мраморного трона

Палач взлелеет эту месть,

И ублажит Корону…

Максим МАКСИМЕНКО

ОСТАПУ

«Мы живем не последний день,

Мы живем не последний час,

Мы живем не последний миг», —

и уйдем, смеясь.

А потом раскололся мир,

Мы упали на твердь небес,

И над нами стал командир

Фиолетовый бес.

Наше время вели в расход,

И кормили его сапогом,

И коленом ему — под дых,

Промеж глаз — свинцом.

Мы узнали, что времени нет,

Грязным прахом стало оно.

Бег секунд, течение лет, —

Все одно.

Каждый день, как последний день,

Каждый час, как последний час,

Каждый миг, как последний миг, —

И тогда Бог спасет нас.

САШЕ

Костлявая, что ж ты не рада?

Ты все получила сполна —

Расколота плоть винограда

Морозным дыханьем до дна.

Бурливые вымерзли реки,

И лопнула хрупкая сталь…

Но вновь на свинцовые веки

Тяжелая сходит печаль.

Из ада крылатых кочевниц

За ним ты спустилась сюда.

Ты всех победила наперсниц–соперниц,

Он будет твоим навсегда.

Его забрала ты весенним,

Упругих, упрямых кровей,

Но нет почему‑то веселья

В безгубой улыбке твоей.

Чего тебе, старая, надо —

Тут долго не нужно гадать:

Сквозь грозди моих виноградов

Костлявую руку подать.

И мне не сбежать и не скрыться,

Пусть даже хотел бы сбежать…

Костлявая плачет: не спится

В земле ей холодной опять.

ВАСИЛИЮ ПТИЦЫНУ

Летальный день, и бред, и мрак,

И стаи бешенных собак

По кружевам осенних свор

Опять заводят разговор.

Опять я болью прекращен,

Опять я миром предрешен.

Опять в подвале живота

Сквозит собачья нагота.

И костью в горле — немота,

Кинжалом в сердце — маета.

Опять в поэзии двора

Над миром царствует дыра.

Я бывший странник, мертвый шут,

Меня ни здесь, ни там не ждут,

Пусть древен мрак, пусть древен свет, —

Моих собачьих больше лет.

И в смутном облике игры

Мне подчиняются миры.

БЕДРЕЦЫ

Как наступит ночь — нагрянут бедрецы,

Голохвостые, проворные мальцы.

Тут хозяин — быстро к печке, не плошай,

Пирогами их с вязигой угощай.

Медовухи, сероглазым, им налей,

Если ставленница есть — не пожалей.

Как нажрутся гости серые от пуз,

Так на стол, давай, неси скорей арбуз.

В астраханский бок ему ты нож всади,

Кровь польется, режь быстрее, не щади.

Коль попросят водки, ты не поскупись

И в трактир скорей, хозяин, снарядись.

Если серые довольными уйдут,

Так считай, теперь спокойно будет тут.

Ну, а если принимал их кое‑как,

На себя пеняй, отважный ты дурак.

Эти серые с нахрапом бедрецы —

Бесы мелкие, такие подлецы.

С виду мыши — только нас не обмануть,

Мы их серую улавливаем суть.

Бедреца мы все ругаем невпопад —

Сукин сын, перченый бок, чертовский брат.