Голоса надежды - [34]

чем это казалось, небо — и пьет из рук

любовей моих вино, о которых выжег

я в сердце прикосновения стольких мук,

и все торопилось запомнить глазами окон,

губами беззвучно длящихся сквозняков —

неисповедимый мир, что размыт потоком

снижающихся над городом мотыльков

безумных акаций и шорохов. Шаг за шагом

отчетливей в каждой черточке бытия

пульсация (за каждым знаком —

летучая нежность, тягучая грусть моя).

А мне в этом мире, по сути, немного надо:

исход переулков, грядущих навеять мне,

что время—лишь отсвет лиц в перспективе взгляда,

которых дано коснуться — волной в волне, —

что некому промолчать, что упало утро —

разбилось, звеня, разбрызгиваясь окрест,

и, вспархивая, воробьи на асфальте утром

печатают каждой лапкой незримый крест.

* * *

Три женщины ходят ко мне;

и грусть в моем сердце такая,

что я не уверен, что не

придумал себе их. Не знаю,

зачем эта мука тому,

кто тянет за ниточку с неба.

Одна мне нужна — одному —

такая, которая мне бы

гасила под вечер огни

и, глядя в усталую душу,

шептала: «Приляг, отдохни.

А я твой полет не нарушу.

Ты там, ты на Лысой горе,

возьми отворотные травы —

я зелье на лунном костре

сварю не для зла иль забавы,

магический вычерчу круг

ножом с моим именем, милый,

и всех твоих темных подруг

я вышепчу с адовой силой;

и каждую я заменю,

кого называл ты своею;

тебе — лишь с тобой изменю,

тебя же потом пожалею».

Но нет ее в мире. Летит,

грустинка о ней золотая.

А я поднимаюсь в зенит

затем, чтобы рухнуть, сгорая,

и в тайном кружении дней

в холщовых мешочках держу я

сердца трех летучих мышей —

поэтому, круг образуя,

три женщины ходят ко мне,

за смехом печаль свою прячут…

И только при полной луне

они в одиночестве плачут…

* * *

Высокое рождается не вдруг,

высокое рождается из боли;

его кормить приходится из рук

и долгим воспитанием неволить.

Оно на удивление мало,

неопытно и слепо в час рожденья,

и нужно неустанное тепло,

чтоб освятить его —

душой и зреньем.

Оно растет

не месяц и не год,

а вырастет —

уйдет бродить по свету,

и множество завистливых невзгод

выходят следом на дорогу эту.

По недоразуменью, впопыхах,

оно в любую дверь не постучимся,

поскольку часто ходит в дураках,

хотя совсем не к этому стремится.

Высокое

является в тиши

тому, кто ждет его —

светло и свято —

пречистой, без размена и возврата,

неповторимой музыкой души.

Валерий КУЗНЕЦОВ

МЕСТЬ

1.

Сибиряков зимами не испугаешь, но нынешняя выдалась самая холодная за последние четверть века: лютые морозы, метели со снегопадами.

Особенно туго приходилось жителям таежных деревень. Словно на измор решила взять зима семьи охотников, лесорубов, звероловов. А тут еще нашествия волков добавились.

И в тишь, и в непогоду совершали они, будто сговорившись, свои набеги, не упуская случая забраться в подворье и передушить мелкий скот.

В деревню Дальняя повадилась крупная, почти белого окраса, волчица, которая охотилась за живностью специально, похищая ее на улицах, прямо со двора и даже на глазах у людей.

Охотники с ног сбились, пытаясь изловить разбойницу, но всякий раз та оказывалась умнее: будто загодя обдумывала свои поступки и всегда умела найти выход из затруднительного положения. Ни ловушка не брала ее, ни коварно замаскированный яд, ни свинец, ни облавы.

Лишь однажды, несколько лет назад, пуля достала ее. В ту холодную осень волчица пролежала на одном месте, в спасительном валежнике, много дней, сильно исхудала, но потом все же оправилась от ран и вновь принялась за свое.

Видевшие ее мужики, злясь и досадуя на проделки ее и собственную беспомощность, не скрывали, однако, своего восхищения зверем.

О неуловимой волчице складывались истории, будто без устали преодолевала она за день не одну сотню километров, что могла скрыться от любой погони, что движения матерой легки и стремительны, как у пантеры, что не волчица она вовсе, а оборотень.

Наказание, одним словом.

Январским полднем возвращались мужики с охоты ни с чем.

— Дымит, старушка, — бросая косые взгляды, пробасил лесоруб Костомаров, указывая рукавицей в сторону деревни.

И замер. Впереди, саженях в сорока, матерый волчище нес на спине здоровенную рыжую собаку, Следом шли переярки. Охотникам было ясно, что хищники направлялись на логово.

— А вот и она, — сказал заядлый волчатник Степан Шипилов, кивнув вдаль.

За версту от них беловатая волчица и следом за ней гуськом трое молодых волков спускались в небольшую лощину.

Бегущая волчица словно стелилась над землей, не меняя аллюра.

— Пока мы, разинув рот по тайге шастали, они, не будь дураками, в деревне нашей управились, — зло сплюнув, бросил сосед Шипилова по двору.

— Ничего, Миша, придет и наш час, — с хитринкой в искрящихся здоровьем глазах сказал Шипилов.

Престарелый дед его, Мирон Авдеич, лежа на широкой лавке у дышащей теплом печки, поносил охотников, ка чем свет стоит:

— Бабы с ружьями, вот вы кто! — ворчал он. — Зверь за нос водит вас, как пацанов. Я нему учил тебя все эти годы?! — сердито вопрошал старик, — Бот и приспособь науку эту к охоте на волка. Не гоняйся ты за ней, Христа ради. Сама попадется, как кур во щи, ежели по уму скумекаете.

И в который раз вспоминал истории из своей охотничьей жизни.

2.

Много лет логовом волчице служило вывернутое с корнями дерево, в глухом, труднодоступном мезге. Жилище было искусно скрыто от постороннего |лаза. Лес тут густой, темный. Частые ели пышными ветвями, склонившись до самой земли, сплели из сучьев высокую стену. Иногда, вспорхнув, прошумит здесь ворон или застучит монотонную песню дятел.