Голоса над рекой - [3]

Вот так.

Муж смеялся над этим перечнем, а я не обращала на его смех внимания.

Я была влюблена в Сиршасану, в ее красоту и строгость, в немыслимый свой, нечеловеческий труд по овладению ею, казалось, абсолютно невозможный для меня.

Но я добилась! Я стояла на голове неподвижно и без всяких усилий, — моя Сиршасана была вдохновением, 1000-ю процентами его (вот мой секрет!), поэтому проценты труда уже не имели здесь особого значения.

Я так насобачилась, что «взлетала» на голову без всякой стены — просто вставала сразу, и все. Сразу выходила в свечу, в вертикаль. Я дышала глубоко и свободно только через нос, и мне не было трудно.

Я делала Сиршасану не только запросто, но красиво. Я чувствовала это, и так говорили все. Я была как струна. И весь мир был прекрасен, хоть я и стояла вверх ногами.

Я добилась совершенства не через несколько месяцев, как требовала инструкция, а через 2 недели, что, возможно, было поспешно, то есть действительно было поспешно, но я поняла это поздно…

И я продолжала вставать на голову, как только уставала и чувствовала, что надо подтонизироваться…

Но вдруг у меня возникли полупараличи рук и ног, страшные головокружения и много еще чего.

Я перенесла две серьезные операции на позвоночнике, три года была неподвижна и страдала от таких сильных, таких необычных, жгучих болей в руках, описать которые, хоть как-то объяснить их словами, не берусь…

Боли не поддавались никакому лечению. Назывались они каузальгией.

Заведующий нейрохирургической кафедрой в Новокузнецке, в прошлом фронтовой хирург, принял ее в свою клинику для повторной, после Москвы, операции, ставшей спасительной, и разрешил мужу ухаживать за ней. Потом профессор как-то сказал ему: «Такого в мирное время я не видал…»

Потому что каузальгия была, как правило, военной травмой и — тягчайшей, возникающей при огнестрельных ранениях крупных нервов с неполным разрывом их стволов.

У нее же был поражен не просто ствол одного из них — САМ спинной мозг «центральный нерв», как говорили в народе. И тоже — с неполным разрывом…

Кстати, когда она кричала от диких болей в руках после первой операции, в Москве, сестры говорили: «Милая ты наша! Хорошо, что кричишь! Значит, нервы тебе не перерезали!»

Она навсегда, с 44 лет, осталась больной, инвалидом 1-й группы, потеряв почти все: здоровье, любимое дело…

Но все же, после операции в Новокузнецке, она снова вышла на работу, но не в свое отделение, а на другую базу — консультантом. Кроме терапевтических больных, она теперь консультировала еще и больных со своим заболеванием, тщательно изучив его, тем более, что сама была жертвой незнания, в частности, и своего. Сейчас она могла помочь многим, подобным себе, многих проконсультировать у своего новокузнецкого нейрохирурга, а при необходимости — и госпитализировать у него.

Правда, «подобных себе» буквально она не встречала, она была здесь, так сказать, уникальной, но само заболевание было широко распространено остеохондроз.

Она продолжала проводить больным и сеансы гипноза, которые проводила давно, когда была еще здоровой и заведовала отделением, считая, что только лекарствами не помочь, что было, конечно, невероятной банальностью, но… она исповедовала именно ее…

На работу она шла заплетающимися ногами, с невероятным трудом, с посторонней помощью, чаще — старшей дочери, но все же шла, вначале ни за что не соглашаясь, чтобы муж возил ее на их машине — надеялась, что именно так, не бросая ходьбы, постепенно снова научится ей. Вскоре, правда, она поняла: надежды нет.

В больнице, где она теперь работала, она организовала особый клуб медсестер — «Свеча».

СВЕЧА.

Нет, я не стану писать о «Свече», это невозможно в нескольких словах, на нескольких страницах: «Свеча» — целая эпоха. Она требует своей книги отдельной. Может, потом я и напишу ее. Когда-нибудь. Соберусь… Я давно собираюсь…

…Не соберусь, не напишу… Не будет времени…

Поэтому все же сейчас — несколько слов, вернее, одно письмо. Одного моего друга.

О «Свече».

…«Да, я очень хорошо понимаю: если быть прагматиком и стоять на вполне материалистических позициях, то концов не сведешь. Ну, перешли медсестры на 2–3 часа в необычное для них состояние, таких высот, таких истин коснулись, а потом «окошко» закрылось — занятие закончилось, — и все осталось на своих местах.

Правда, в рамках даже «материализма и прагматизма» не так все просто. Наверное, «следовой эффект» все-таки есть — хоть он и не такой мощный, как хотелось бы. И от каждого «затронутого» расходятся круги. И свет от «Свечи» благодаря публикациям распространяется далеко. Люди видят, что такое возможно, и кто знает, сколько подобий породит «Свеча», может, уже породила. Вы о них скорее всего не узнаете, так как эхо возникает по причудливым, странным, не линейным законам. Но возникнет, в это надо верить.

Есть, однако, и совершенно иное измерение смысла Вашей духовной работы. И не только Вашей — всякой духовной, моей в том числе. Я ведь тоже мучаюсь подобными сомнениями — а зачем, в сущности?

Ну, послушают меня раз в месяц 30–40 человек, «развлекутся» — разве это оправдывает те эмоциональные и просто даже физические затраты, которые требуют мои вечера поэзии?