Голоса на воде - [8]

и боль, как причина света,

беспомощна, но прекрасна.

* * *

Ты улыбаешься во сне

и день холодный согреваешь,

меня напрасно обнимаешь —

меня с тобою рядом нет.

А про улыбку я сама

придумала, тебя не видя,

я всё равно согрелась, выйдя

из помрачения ума.

* * *

Я никого не назову

из тех, кто рядом был со мной,

из тех, кем мучилась, любя,

кого забыла.

Так происходит наяву —

идёшь по улице весной,

ещё не веря, что тебя… —

происходило.

Пообещай, что назовёшь

не имя, но одно из тех

вдвоём изобретённых слов,

прикосновений,

и если это будет ложь,

то не такая, что во грех:

ты с той секунды будешь нов

и откровенен.

* * *

Мне так вчера понравилось

остаться незамеченной,

кормить тебя черникою,

чего ни говори.

И я тебе, не жалуясь

(всё жаворонок, жаворонок),

протягиваю ягоду,

лиловую внутри.

* * *

Ты забываешь обо мне.

Ну что ж, как хочешь —

напророчишь:

я во сне

не видела, как мы с тобой вдвоём

плывём

в Итаку.

Наказанный Уайльд

нам не являлся,

не нахлынула свобода,

и волной

на берег мой не выбросило утлый

челнок — его растерянный прибой

убил, как жертву кораблекрушения.

Ты мой,

где б ни скитался, сколько б ни молчал,

ни делал больно, больно, делал больно,

ни всхлипывал во сне. И по ночам

мы порознь да не вымолим друг друга

у бога Адриатики и ветра

невольно,

не забудем позабыть

забыть о том, что с юга не летают

истёртые до поцелуя письма,

я

всё напишу и так, и до, и вместо,

и после, в темноте, от слёз солёной,

развенчанная новая невеста.

* * *

Желание тебя обнять

переплетается с желаньем

уснуть, желаньем отменять

сегодня утром все дела. Я

его так жадно обниму,

так смело побегу навстречу,

что совершенно не замечу,

как снюсь ему.

* * *

Возьмёт меня за ручку, и пойдём

в кино, и есть мороженое, пить

коньяк, и слушать то, что зазвучит

в машине той, которая помчит

домой.

Сегодня я не видела его,

и мысль о нём сверкала, как вода,

безмолвно отражающая свет

огней вечерних, льющихся вослед

за ней.

И вот ночное время истекло,

растаяло мороженое, выпит

коньяк — он пьяный, пьяная она,

она, пожалуй, более пьяна,

чем он.

* * *

Н. К., К. В.

Сообщества, в которых я состою, —

смутившиеся сообщества.

Что это?

Объяснял мне Андрей Хлобыстин

в день моего двадцатишестилетия.

Мы едем в автобусе из Петергофа,

в метро до центра:

— Её лицо холодное и злое,

ногти синеватые, как у негров.

Я пытаюсь расслышать, покуда несётся поезд.

Какое-то время молчит.

— Однажды я ехал в метро, покурив грибов,

тьфу ты, понюхав, — короче, понятно — эта

кем-то приведённая и рассаженная

толпа метроидиотов

увиделась мне как картина Босха:

мальчик с плеером щёлкал зубами,

раскачиваясь и лая,

бабка с кошёлкой — оборотень в очках —

обросла чешуёй и шерстью.

Окостенев, еле выбрался на Гостинку.

У тебя же такое было?

— Да, — вру Хлобыстину я, напрягая связки, —

было! Кошмар! Я тебя понимаю!

— Видишь,

и она для меня такая, такое чудо —

вище, в непрерывном трипе не угасает

желание так обнять её, чтобы слезла

мерзкая чешуя.

Мы выходим в город,

в котором я состою,

город, который оброс Венецией,

колыхаются

водоросли, отовсюду воняет тиной,

я, раздвигая, бегу, понимая: рано,

ты ещё не отважился, я свободна,

прошлое надвигается.

Вот и дом,

он, конечно, чужой, но дом,

я включаю свет —

потемнело —

звонок —

голос ленивый, ясный:

— Здравствуйте, Лена дома?

Другая ночь,

я стою на Литейном мосту,

вглядываюсь в поднимающуюся воду.

— Пойдём, — окликает меня мой случайный

спутник, —

собака уже замёрзла.

Как собаку зовут? Не помню,

чувствую, как заползает под кожу сентябрьский

ветер,

ты в это время ёжишься в самолёте.

— Пойдём.

Мне оттуда запомнилось — ванна, свечи,

день, я никак не могла его разбудить, собака

скулила не переставая, лизалась, я вышла,

притронув дверь,

уставилась в оцепеневшие ветви.

Потом провожал меня, целовал в скулу.

Петроградка всосала в себя мои слёзы, горе.

Успокоилась: Петергоф.

— Вот уже десять лет мы на этой скамейке,

над нами смеются звёзды,

мы говорим про Даньку (героя романа. — Л.),

только Сунцова третья, —

чуть оборачивается та,

о которой рыдал Хлобыстин.

Покуриваю, молчу.

Ксюша ставит чайник,

Звонит телефон, она тянется через меня: — Алло?

В каком это изоляторе? Следственном? Почему?

Замолкает. Меня неожиданно крупно колотит

дрожь.

— Передам.

Мне, с улыбкой: — Лена, он не в Америке.

На таможне нашли четыре и три десятых,

он в темнице сырой. Какое

сегодня число? Двенадцатое. Вчера.

Год две тысячи первый. Сейчас будет чай.

Уходит.

Если бы тьма опрокинула нас — едва

вышедших из холодящего утра пешком в Москву,

я бы тебе улыбалась, не говоря,

ты бы, о, ты бы, прищуриваясь, молчал,

не было бы ни Венеции, ни рубля.

Дай мне такого утра, и убежать

дай мне, я, захлебнувшись, потом верну —

только бы повторять, только состоять

в летнего моря сообществе юрких рыб,

плача, стирая слёзы твои волной,

гаснет всё то, что было, потом верну.

По мотивам книги Кэндес Бушнелл

1

Сара Джессика Паркер в автомобиле,

синем горячем автомобиле летнем,

Сара Джессика кокетничает с блондином,

думает о брюнете,

поднимает тугую бровь,

торопится к косметологу.

Киношный Нью-Йорк-второй

обнимает её и пристраивается сзади.

В шорохе декораций вторая Сара

пьёт остывающий американо, курит,

чтоб не простыть, перевязывает шарфом

горло. Ей навстречу выходит Шэрон,

Шэрон выходит к ней из автомобиля,

Шэрон и Сара-вторая сидят безмолвно.