Голоса на воде - [7]

ладонь в снегу студить.

Ты остаёшься, весела,

а ты, весёлый муж,

за эту ночь спалил дотла

твердейшую из душ.

И путь теперь тебе один:

за мёдом, за вином,

и хмель полощется в груди,

колодце ледяном.

В сиянье Рождества войдёшь,

смотря в Её лицо,

свечу за здравие зажжёшь —

и выронишь кольцо.

* * *

В городе Кушва зима, твёрдых пластиковых мышат —

одинаковых, рыженьких, с грушей в лапках —

нумерует белёсая девочка-продавщица,

пишет графитным чертёжным карандашом

снизу, на основании: «18»,

«18», и «18», и «18».

Пронумеровав штук сто,

принимается ставить их на стеклянную этажерку:

одного за другим, удерживая за ушки,

ряд за рядом, следя, чтоб смотрели в одну сторону.

И вот куб стеклянный похож становится на пенёк,

увитый песочно-рыженькими опятами,

тем не менее, это мышата, а не опята;

городок, занесённый снегом по подоконник —

проросшее льдом окно оплыло в сугроб, —

а не март, где сосновые щепки медовые вдоль дороги,

равноденствие — воздух, ликующий над головами

нашими.

Как продавщица мышат, старательно и упрямо

каждому дню проставляю одну лишь цену:

равноденствие, равноденствие, равноденствие,

равноденствие.

* * *

Совсем неотличима от крыла,

внизу запруда встала,

толща снега

её — столбом — укутала до дна:

дном, глядя с неба, кажется поверхность

её. Снег, самолёт пока летят

в непротивоположных направленьях,

вода, смыкаясь с воздухом, твердеет

и обрастает инеем-пером:

вдохнула вместо воздуха лишь пух.

* * *

Мамина эсэмэска: «На улице сильный ветер».

Сильный ветер раскачивал между двумя домами,

как в гамаке, бумагу или пакетик,

от четвёртого этажа до девятого этажа,

приземистая старушка стояла у выцветшего куста,

вино полыхало, как щёки, в сужающемся бокале.

Не ненавидь — ему это не поможет,

левым плечом пожми, отгоняя беса,

вспомни, как охраняют, как окружают горы

тропу, на которой выходит за корнем корень

из твёрдой сухой земли, и тропа выводит.

Озеро распахнулось, бьются в лицо стрекозы,

божьи коровки ягодками брусники

падают с неба, которое тоже спасают горы.

Видно с балкона четвёртого этажа,

как наклоняются вправо деревья рощи,

в доме напротив — стемнело — обнявшись,

докуривает пара,

я возвращаюсь — действительно сильный ветер —

в комнату, полную света, дыханья книг,

быстро сажусь, пишу: «Да, спасибо, мама».

* * *

Когда-нибудь договорим —

наговоримся до прощенья,

до угасающего, — Рим

четвёртый — всё же возвращенья.

Мне больно, но не виновата,

не знаю, что ещё сказать,

кого ещё подушкой мятой,

забывшись, поутру прижать

к охладевающему — ровно

стучит постылое «прости» —

сердечку, яблочку, подробно,

сквозь пальцы, вслух произнести.

* * *

Видишь слово, оканчивающееся на «е»?

Сердце, кашне, налегке,

канапе, буриме, брекеке —

птицы в руке, в реке.

(Утром открыла форточку —

отчётливым голосом Беллы Ахатовны

Ахмадулиной: «Славься, славься!»

Оцепенела, вылезла посмотреть —

никого, только люди шумят да отцветшие

ветви глаза отводят.)

Молчание? Любование? Упоение?

Питие? Пение? Зрение? Удивление?

Неостановимые чтение и течение?

Некрупные, пёрые, серенькие, пегие.

* * *

возьмёт дыхание спасёт

моё дыхание спасёт

не утоли не уходи

не утоли не уходи

я выйду утром на балкон

в начале тающей зимы

белею я — тепло-тепло

зимы

и снизу круглым малышом

барахтается на снегу

смотрю дышу

дышу

* * *

Над беззащитными кошачьими ушами

не бояться одичать:

пирацетам, циннаризин, новопасссит,

вдруг вспоминалось, и пожаловалась:

— Книга: кость обложки,

мякоть сердца в ней, как в рёбрах,

кровь под кожей —

но отдельно от меня.

* * *

Быстро-быстро течёт вода

в Ангаре, я смотрела на зеленоватую Ангару,

но мне снится вода очень яркая — купорос —

море, море и волны. Во сне я знаю, что вижу сон,

сон во сне: синий ладан, прохладный свет в глубине,

это твой сон, его для чего-то показывают мне.

Только что её заставляет так быстро течь,

так бежать, торопиться спрятаться, иль она —

безусловно, душа — не знает, что всем видна,

что изменчивость тела лишь подтверждение быстроте,

быстроте молчаливого страха, податливости его,

да, прозрачна душа, но видима тень её.

Своенравница: в ней отражению не успеть

поглядеться в себя, если только она не лёд,

и когда она лёд, те, кто в небе, слетаются посмотреть,

и тогда она с ними — в охапку, мёртвая — говорит.

Лёд сгорает в огне разговора и собеседник.

Я бегу, я бегу, я бегу, я бегу, молчу.

* * *

Как ты меня одолевал —

сижу с закрытыми глазами,

завязав.

Дрожат и тают на воде упругой листья.

Два яблока со сморщенною кожей:

зелёное и красное, без гнили,

лежат не рядом, словно старики.

* * *

Во всех моих сгораниях, во мне

живёт и дышит, воздухом летает

желание, вкушённое вовне,

оно не утихает, но оттает.

Попробуем безбольно воплотить

угаснувшее было мановенье,

и отвернуться, снова возвратить

другое тленье,

которым продолжаюсь и живу

и вижу превращение воочью —

лови меня, скажу, приобниму

и истлеваю, обращённа в клочья.

* * *

А. И.

Боль в белокожий воздух бросив,

её из воздуха открыв,

я принимаю эту осень,

как зимний и тревожный Крым.

Она сияет. Он сияет.

Я подошла. Подобрала

листок, который потеряет

изгиб и мягкость, порвала.

* * *

Екатерине Боярских

Глаза, чтобы плакать ими,

ладонь, чтобы прикоснуться

к холодному лбу. Цветы и

трава, и нельзя вернуться

туда, где начало лета,

там дремлет огонь напрасно,