Голоса чертовски тонки. Новые истории из фантастического мира Шекспира - [91]

Конечно, до нее доходило множество слухов. Люди изо всех сил старались уберечь ее от самого худшего, но и того, о чем она слышала – любовные интрижки (столь унизительно для нее затевавшиеся у всех на виду), мальчики (во множестве, самые разные, и – тоже не особо скрываясь), пьянство, кутежи, азартные игры, не говоря уж о целом легионе шлюх – хватило, чтобы понять: он изменил данной у алтаря клятве окончательно и бесповоротно. Слыша очередные новости, она ничуть не удивлялась и не горевала, так как давно, почти что с самого начала, знала о его скрытой темной натуре, о его неуемной похоти и прочих разрушительных страстях. Очередное откровение, услышанное на рынке или на улице, в перешептываниях за спиной, внушало лишь ощущение опустошенности и разочарования той готовностью, с какой он отдался пороку, вкупе с тщательно скрываемым – ради приличия и ради двух дочерей – отчаянием.

Это отчаяние было при ней всегда, не оставляя ее ни на миг, мелькая в глубине ее взгляда, когда при ней восторгались его пьесами, в презрительном подъеме подбородка, когда в ее присутствии принимались перебирать возможных адресатов его тошнотворно-слащавых сонетов, что были у всех на слуху, в мрачном молчании в ответ на вопросы, когда же Уильям, наконец, намерен воротиться домой навсегда. Да, оно, ее безмолвное отчаяние, было при ней всегда. То было ее бремя, за долгие годы совместной жизни каким-то непостижимым образом ставшее ей другом.

Поэтому ничего подобного она не планировала, ни о чем подобном не помышляла, однако все вышло именно так.

Был вечер, час печали, и Энн была одна (Сьюзен давным-давно вышла замуж и переехала к мужу, и малышка Джудит намеревалась в скором времени последовать ее примеру) – дышала холодным зимним воздухом, вспоминая прошлое, а еще, при всем своем материальном достатке, размышляла о природе своих утрат.

Поначалу, увидев человека вдалеке, она решила, что это какой-то приезжий, либо жулик, либо цыган – и во всех трех предположениях была не так уж неправа.

Но по мере его приближения Энн вдруг охватил странный прилив чувств – нечто вроде смятения и одновременно надежды.

В конце концов силуэт сделался узнаваемым: к дому, несомненно, к немалому удивлению Энн, но не того, кто искушен в мастерстве рассказчика, шел мистер Уильям Шекспир собственной персоной – заметно старше, чем при последней встрече, одетый в незнакомое платье, во всем своем лондонском убранстве, лишь самую малость обтрепавшемся по краям, чуточку износившемся и слегка запылившемся в долгих странствиях.

С собой он не нес ничего, и поступь его – опасливый, осторожный шаг – была исполнена раскаяния библейского блудного сына.

На краткий миг взор Энн был – да, конечно, иначе и быть не могло – обманут иллюзией, созданной изменчивой природой последних лучей заходящего солнца. Почудилось, что рядом с мужем идет ребенок – маленький мальчик. Но эта иллюзия, эта видимость исполнения желаний тут же исчезла. Остался один лишь Шекспир.

Он вскинул руку в торжественном приветствии, но, памятуя о его поведении, уверенная в том, что он позабыл все, что связывало их, оставив для нее лишь формальную вежливость, Энн не ответила на его приветствие.

Однако, едва муж подошел ближе, она увидела, как он неухожен, как спутана его борода, как поредели волосы на темени.

Некоторые воображали, что Уильям вернется с триумфом, увенчанный славой, облеченный множеством связей в высшем свете, пышущий важностью столичного жителя перед провинциалами. Однако когда он подошел к садовой калитке, Энн увидела на его лице лишь скорбь, глубокую печаль, и всякому, оказавшемуся свидетелем его возвращения, непременно вспомнилась бы старая истина: ни одному мужчине на земле не быть героем для собственной жены.

Он отворил калитку и размеренным, неторопливым шагом вошел в сад. Он подошел к Энн, и долгое время оба они хранили молчание. Наконец он нерешительно, но предельно искренне, проникновенно, задушевно взял Энн за руку.

– Прости меня, – сказал он. – Ради бога, прости меня.

Подняв на него взгляд, она кивнула, чувствуя, как стремительно сокращается разделяющее их расстояние.

– Иди в дом, – ответила она куда мягче и нежнее, чем предполагала. – Должно быть, ты устал. Должно быть, голоден.

– Спасибо, – просто сказал он, и благодарность его, несомненно, была неподдельна.

Этого было бы достаточно – более, чем достаточно для столь трудного возвращения домой, – но Энн, сама не зная, отчего, потянулась к его свободной руке, привлекла мужа к себе, запрокинула голову и поцеловала его в губы с неожиданной даже для самой себя страстью и всепрощением.

Затем они вошли в дом, и сели к очагу, и заговорили об остатке жизни, что ждал их впереди, на время забыв о прошлом и помня только о будущем.

Той ночью, непонятно, отчего, Энн снился переплет миров, и тот самый Шотландский Кинжал, и безжалостная пустота. Снился бедный утраченный сын, снилась история. Снились возможности и вариации, снились решения – принятые и отвергнутые, снились все те развилки жизненных путей, что таит в себе каждый день и каждый час.

И – хоть этот образ, пришедший из совсем иных времен и мест, был для нее невероятнее, причудливее всего на свете – в одну лишь эту единственную ночь случилось и тебе присниться ей.