Голос - [20]

Сказать о Совке: похорошела, и в самом деле недостаточно, — расцвела, несмотря на все несчастья, которые преследовали ее… И он, забыв все на свете, не веря тому, что видит ее, легко вздохнул и едва слышно сказал:

— Наконец-то…

Она хотела шагнуть к нему. Он увидел это ее движение и сам шагнул к ней.

— Все такой же… — Совка поправила густые белые волосы, которые снились ему и на фронте, и в мирное время.

Он вспомнил пословицу: не родись красивой, а родись счастливой! — и впервые в жизни не согласился с ней.

— Все такой же… — повторила она.

Он не знал, как отнестись к ее словам, осторожно, чтобы не обидеть, спросил:

— Неужели я нисколько не изменился?

— А ты разве не понял? Радуюсь, что не забыл… Настолько любишь меня, что даже руки не подал. И я тоже. Давай, пастушок, хоть поздороваемся…

Он долго не отпускал ее руку.

Она приблизилась, с нежностью заглянула ему в глаза и тут же отстранилась.

— Чего же ты боишься?

— Матушку твою, Аграфену Савельевну… Она вон в окно смотрит…

Он оглянулся, и в это время Аграфена медленно, с неохотой закрыла окно.

Совка заговорила быстро и обиженно:

— Четыре года пишешь домой письма, а мне ни одной строчки. Даже привета ни разу не передал.

— Я же ничего не знал…

Она как будто не слышала его слов.

— Каждый день у почтальона спрашивала о письме, а от кого — не говорила.

— Ну почему, Совка? Написала бы мне… Адрес взяла бы у отца…

— Не могла я. Дядя Игнат сам должен был сказать.

— Откуда ему все знать?

— Он-то знал… Только Аграфену Савельевну не хотел обижать… По этой причине и я не могла спрашивать… Она и сейчас… Да я на нее не обижаюсь, ты не подумай, — чего-то испугавшись — наверное, того, что жалуется, — спохватилась Совка. — Так мне и надо!

— За что ты себя ругаешь?

— Тебе разве отец не все рассказал?

— Сказок я наслушался…

— Кому сказки, Феденька, а кому правда…

— Сказки забудутся, — ответил он.

— Не знаю… Сказки вон как долго живут! — И с горечью добавила: — А правда, глядишь, и забудется…

— Ошибаешься, — сказал он.

— Я все время ошибаюсь, — подтвердила Совка.

— Нет-нет, ты ни в чем не виновата… И не ты, а я все время делаю ошибки!

Она горько усмехнулась:

— Какие же у тебя ошибки… Ты, Федя, вон каким героем вернулся!

— Грех мой никогда не замолить, — глядя себе под ноги, глухо проговорил он. — И за то, что убежал из дома, не подумав о стариках, и за то, что молчал девять лет!

Раньше ему казалось, что война все спишет и что все плохое забудется. Но вот тринадцать лет прошло, а ничего не забывалось: с каждым годом юношеские ошибки вырисовывались четче, делались крупнее — как будто он совершил их вот только что! — и заслоняли собой все то хорошее, что удалось ему сделать в жизни, особенно на войне, и не было выхода, не было успокоения ни тогда, ни сейчас, и он все больше казнил себя, вспоминая каждый свой шаг, каждый поступок из прошлых лет.

— Не будет мне прощения… — все тем же глухим голосом произнес он.

Совка побледнела и как-то вдруг сразу же замерзла: ей почудилось, что сейчас не жаркий июль, самая середина, а бесснежный декабрь с пронизывающим, колючим, завывающим ветром, от которого никому не спастись, — от него всем делается неуютно, а земля, не дождавшись снега, трескается… Да ведь убежал-то он из-за нее, из-за Совки! И она ждала, когда он скажет об этом… Сама она не могла спрашивать: а вдруг все не так было?

— Молчал ты долго…

В ее голосе укор, сожаление, а взгляд говорит о другом: «Ну и что, что молчал? Никто ни на кого давно не сердится! Ведь правда, Федя?»

Она помолчала и с какой-то непонятной уверенностью закончила:

— Все мы теперь, Феденька, другие стали… Все виноваты, а значит, никто!

Под этим «все виноваты, а значит, никто!» подразумевалась война, все переменившая и все перепутавшая не только в Совкиной и Фединой жизни…

Он взял ее за руку, за пальцы, которые никак не хотели грубеть от грубой работы, долго смотрел в зеленые и спокойные, как лесная глушь, глаза.

— Совка, милая… Как хорошо, что мы встретились… Какой же я был…

И тогда совсем другим голосом — до головокружения нежным — Совка сказала:

— Я и не сомневалась, что вернешься… Только думала: с женой приедешь, и обязательно она красивее меня будет! — Совка поколебалась, не зная, надо ли говорить дальше. — Ну, да теперь-то что жаловаться. Встретились же… Вот только ни ты, ни я не знаем, что делать, стоим как заколдованные… Может, Федя, отойдем от окон?

Они прошли вдоль дороги по зеленой мураве, чистой и высокой возле дома Редчанковых, остановились между домами и через голубоватый лиственничный тын видели далекие и в то же время близкие Саяны со снежными вершинами, широкую у моста речку, с которой доносились голоса купающихся ребятишек, огород Редчанковых и Аграфену, бесшумно выгонявшую оттуда куриц. И то, что она старалась не шуметь — не кидала в куриц комками засохшей земли, не кричала и не хлопала в ладоши, изображая таким образом какую-то хищную птицу, было для них хорошим признаком: смирилась Аграфена, не будет препятствовать их счастью!

Совка вздохнула, повела упругой девичьей грудью, чуть шевельнула бедрами вправо, влево, будто хотела сказать: «Вот, смотри, целая осталась, ничего со мной не сделалось! Вся твоя до капельки… И ничьей больше не буду!» Совка довольна-предовольна: помнит Федя, не забыл кукушкины сапожки!.. Не в силах скрыть своей радости, она потихоньку, как будто боялась, что ее услышат, засмеялась и совсем близко придвинулась к нему, обняла. Огромные зеленоватые глаза ее заблестели. Через минуту ему уже казалось, что есть возможность начать все сначала…