Голос солдата - [60]

Мы говорили обо всем: о довоенных временах, о школьных мечтах, о фронте. Я замечал за собой, что становлюсь не в меру разговорчивым, как до ранения. Болтал я обо всем подряд и должен был, наверное, казаться Александру мальчишкой, не понимающим ни собственной трагедии, ни того грандиозного, что происходило на свете и в чем он и я участвовали, надев военную форму. Соседу, я догадывался, смешно слушать мою легкомысленную болтовню. Выглядеть глупым не хотелось, и я внезапно умолкал на середине фразы, задумывался. Александр нетерпеливо спрашивал:

— Что ты замолчал?

— Тебе, наверное, все это неинтересно.

— Позволь уж мне самому судить, что интересно, что неинтересно. Если тебе надоело…

Я видел, он действительно не скучает со мной, и гордился этим. В моем представлении — так оно, наверное, и было на самом деле — Александр Смеянов превосходил всех прежних моих знакомых образованностью своей и начитанностью. И такому человеку совсем не скучно разговаривать со мной! Значит, я и сейчас что-то собой представляю…

Вообще-то гордился я не только этим. Александр сознался однажды, что, если бы ему не повезло на соседа, он бы, скорее всего, «давно не обременял своим присутствием белый свет». По его словам получалось, что мое жизнелюбие подействовало на него благотворно. Приятно было слышать эти слова, но я все-таки скромно возразил:

— При чем тут я? Павел Андреевич…

— Если человеку незачем жить, никакие самые искусные врачи не навяжут ему воли к жизни. Вспомни хотя бы этого несчастного Яшу. Самое трудное — вернуть человеку веру в смысл продолжения схватки с судьбой. Мне лично помог не Павел Андреевич, а ты. Ты оказался для меня самым благотворным врачевателем. Да-а… В первые дни я тебя возненавидел. Не верил я тебе, не мог верить. Казалось, нарочно, назло мне лицемеришь, притворяешься. А когда остались вдвоем и узнал тебя поближе, убедился, что ты не потерял вкуса, к жизни. Для меня это стало, знаешь… Если я остался «по сю сторону», то вся ответственность за это ложится на тебя. Есть в тебе, Слава, какая-то сила…

— Ничего во мне нет, кроме глупости.

Это не было кокетством. Я действительно так думал. Все вокруг — и, разумеется, Смеянов — отлично понимали, что меня ничто хорошее не ждет. Каждый на моем месте давно смирился бы с тем, что надо поставить на собственной жизни крест. А я («осел останется ослом») еще на что-то надеялся, мечтал, что сумею еще чего-то добиться, стать не хуже других.

Я так свыкся с постоянным соседством Александра, что и не воображал своего существования без разговоров с ним, без его неназойливого присутствия. Мне теперь необходимо стало видеть его неподвижное лицо с остановившимися глазами, его длинную фигуру на кровати под окном.

И когда однажды на обходе Павел Андреевич приказал Насте готовить Смеянова к отправке в Москву, я внезапно сел на кровати, будто меня подбросило, хотя пока и не пробовал садиться. Смеянова — в Москву? А я как же?

— Павел Андреевич, а я? Как же я?.. — Вид у меня, наверное, был глупый, потому что врач улыбнулся. — Я понимаю, вам смешно, а мне совсем не до смеха. Как хотите, а я один в палате не останусь.

— Не останешься, не останешься, — пробасил Павел Андреевич и опять улыбнулся. — Наберись терпения, Слава. Скоро и твой день придет.

Настя увела Александра из палаты. Возвратились они только к обеду. Сестра держала Смеянова под руку и, поднимая рябое лицо с хоботоподобными губами кверху, заглядывала в лицо чересчур высокому рядом с ней, слепому Смеянову. На моем бывшем соседе была новенькая форма: кирзовые сапоги, хлопчатобумажные шаровары и гимнастерка с погонами старшего сержанта. Был Смеянов ужасающе худ, голову держал запрокинутой, будто разглядывал потолок. Настя подвела его к моей кровати. Он протянул руку наугад:

— Ну вот, Слава, пришло время прощаться.

В голосе его, нервозном и озабоченном, и даже в его форме, чересчур новой и потому как бы отталкиваемой телом, я почувствовал разделяющую нас отчужденность. Смеянов перешел уже в лагерь избранников судьбы, для кого возвращение на родину перестало быть отодвинутым в неопределенное будущее. Он уже сегодня отправится в Москву…

Я культей коснулся руки Смеянова:

— Завидую. Пройдет несколько дней, и ты — в Москве.

— Мне завидуешь? — Он усмехнулся. — Да если меня высадят в Кенигсберге и скажут: «Ты дома», — я поверю…

— Ни в коем случае! Человек и не видя почувствует родину. А ты скоро будешь видеть.

— Твоими бы устами… Ну что же, Владислав Горелов, давай на прощанье поцелуемся, Жаль расставаться, но…

Александр протянул руку, нащупал мое плечо, добрался пальцами до лица, наклонился, дохнув табачной горечью, и прижался губами к моей щеке. В ту же секунду выпрямился и, высокий, прямой, похожий на колодезный журавль, не отпуская Настиной руки, осторожно двинулся к двери.

9

Второй месяц пошел, как Митька в Будапеште. Вроде как вовсе от бед прежних оправился. Ходит не задыхаясь, правая рука, хотя и усохшая малость, силу день ото дня обретать стала. Пальцы шевелятся и уж чего-чего, а вилку-ложку, не говоря, допустим, о папироске, держат крепко.

Не сиделось Митьке в палате госпитальной на третьем этаже серого здания на огороженной дощатыми щитами набережной Дуная. Дождется он, бывало, как обход кончится, надевает халат госпитальный мышиного цвета, завязывает поясок и, светя исподниками, выходит на улицу. Чудно́, парнишка из деревни в глухомани по набережной Дуная в городе Будапеште разгуливает. Глядит на речную поверхность в пятнах нефти и мазута, на мосты, понтонные и каменные, и все никак не верится ему, что перед глазами и впрямь река Дунай…