Голос солдата - [32]

Любовь Михайловна миновала безлюдную торговую площадь, свернула в переулок и увидела у своего дома селезневский «виллис». Подполковник до сих пор ожидал! У машины красноватой звездочкой загоралась и медленно погасала трубка. Капитаном Тульчиной не овладело привычное победительное торжество. Не испытала она никакой радости при виде крупной фигуры мужа. Не было никакого желания оставаться с ним наедине. Душа ее изнемогала от тревоги: впереди была операция. Сохранит ли она Горелова?..

Селезнев стоял у машины. Трубка, разгораясь, чуть-чуть подсвечивала его мужественное и красивое, нахмуренное сейчас лицо. Она приблизилась — он спросил:

— Что так долго, Любушка? Я уж в полк собрался было…

Ей несказанно нравилось, как Селезнев произносит это «Любушка». Слово напоминало популярную в их студенческой компаний довоенную песенку. А сейчас и оно раздражало.

— Позволь пройти! Ты мог спокойно ехать в полк.

Селезнев отступил к «виллису». Она услышала разочарованный вздох мужа, но не обратила на это внимания. Взбежала на второй этаж, заперла за собой дверь и принялась ходить из угла в угол. Туда и обратно, туда и обратно…

17

После мучительной процедуры бритья головы, когда болтливый, обросший рыжей щетиной человек в грязно-белом халате отдирал вместе с волосами кожу от черепа (превозмогая боль, я иронически назвал эту пытку, в подражание Фенимору Куперу, «снятием скальпа»), и укола морфия в левое плечо меня на некоторое время оставили в покое. «Позволяют еще посуществовать на свете», — все так же иронически, будто не о себе, думал я. Было все равно. Скорее бы только конец.

Внезапно, словно из тумана, вынырнули двое санитаров. Надо мной наклонился Иван Иванович, дохнул в лицо махорочной горечью и, отвернувшись, приказал напарнику своему Ковальчуку подтянуть носилки в проход. Сильные руки взяли меня за плечи и за ноги и опустили на упругий брезент.

С места сдвинулись красноватые мраморные колонны, потекли в обратную сторону широкие окна с бьющим в глаза солнцем. Остались позади шум и запахи «вокзала». Проплыла мимо пальма в бочке, потом — уходящие вниз перила лестницы. Замелькали одна за другой двери-прямоугольники на стенах…

И вот я в операционной с белыми гладкими стенами, золоченой лепкой на потолке, стеклянными шкафами, блестящими хирургическими инструментами, зеркальными металлическими коробками. Меня укладывают на стол. В тот же миг надо мной склоняется несколько бесплотных привидений в зыбко расплывающихся молочно-белых халатах. Одно из них приближается к моему лицу. Слышу знакомый голос:

— Как настроение, Слава?

Отвечать на этот притворно бодрый вопрос не хочется. И вообще ничего не хочется: ни слушать, ни говорить, ни щуриться от яркого солнца. Привычно хочется только одного — отстраненности от беспокойного присутствия людей.

На голову мне натягивают простыню. Исчезают слепящие солнечные лучи. Зато теперь жарче, и по лицу течет пот. Вдруг что-то обжигает затылок, и сразу же болезненное ощущение повторяется. Раз, другой, третий…

— Что вы делаете? — шепотом спрашиваю я.

Меня никто не слышит. Какая-то женщина — врач или сестра — буднично рассказывает, что́ мама написала о возвращении с фронта брата Кости. Другая повела речь о письме от Светланки, дочурки. Третья заговорила о том, что вечером в Доме офицеров танцы. Их разговоры перебивались короткими и резкими командами Любови Михайловны:

— Скальпель!

— Шприц!

— Пульс?!

— Трепан!

— Иглу!

…Меня оставили у развилки дорог «маяком». За два года военной службы я таких приказов ни разу не получал. Стоять одному в безлюдной ночной степи и, ничего не охраняя, не знать, будет ли смена! Нас троих — комбата, Митьку и меня — на полковничьем «виллисе» с вечера доставили на будущий передний край (пока там стояли только поредевшие в недавних трудных боях подразделения, и будь у немцев побольше сил, им ничего не стоило бы прорвать оборону), чтобы мы выбрали место для НП артбригады. Потом Васюта и Митька на «виллисе» укатили в сторону Будапешта, а я остался в полном одиночестве.

Ночь была дождливая и ветреная. Впереди, из-за рощи, к небу поднимались не слишком яркие, притемненные дождем осветительные ракеты. Там беспорядочно взмахивали ветвями черные деревья. За той рощей было сделавшееся в последнее время знаменитым озеро Балатон. Совсем недавно здесь шли упорные сражения. Немцы собрали кулак из одиннадцати танковых и механизированных дивизий и начали контрнаступление на Будапешт. А нашу гвардейскую армию в это время держали в резерве, чтобы теперь, когда обе стороны были измотаны и обескровлены, ввести в бой и добиться заметного стратегического перевеса.

Впереди, за черной рощей, притаился враг. Он выжидал, надеясь в последний раз нанести кровавый удар в грудь побеждающему противнику. На победу в войне он, само собой разумеется, уже не надеялся. Но и признать поражение, не утолив своей злобы, тоже не хотел.

Дождь не ослабевал. Ветер обдавал мое лицо пригоршнями холодных брызг, шинель намокла, сделалась тяжелой, как будто негнущейся. Я ругал себя за то, что упрямо отказывался от комбатовской плащ-палатки. Уезжая, Васюта предлагал мне свою запасную. Я, дурак, отказался.