Голос солдата - [29]

И ведь мы, лежащие на возвышении «вокзала», не так давно тоже громили их. Мы тоже кое-что сделали, чтобы они подняли руки кверху и выкинули белый флаг. Значит, и мы — победители! Может быть, мы даже больше победители, чем те, кого дома встретят живыми и невредимыми.

Какая, впрочем, разница? Больше не прозвучат по радио сводки Информбюро, по ночам города не будут тонуть во тьме светомаскировки, в госпиталь перестанут возить раненых. Фронтовики снимут военную форму и отправятся на родину, по домам.

А что ожидает нас, кого этот счастливый май застал в госпитальных палатах? Для всех ли нас наступил мир, для всех ли началась та жизнь, о какой мы мечтали четыре года, скольким из нас еще суждено пополнить собой число погибших от немецких пуль, мин и снарядов? Странно, вчера еще мы были вдали от фронта, в «глубоком тылу». А сегодня и «тыла» уже не существует, потому что нет больше фронта.

Но «вокзал» как будто не поддался никаким посторонним влияниям. Здесь ничего не изменилось. Воздух, как и до победы, был напитан запахами лекарств, санитары носили в операционную и перевязочную тяжелых черепников и спинальников, по ночам в многоголосый храп и сонное бормотание вплетались жалобные стоны. Как и в прежние времена, «вокзал» три раза в день заполнялся стуком посуды и тошнотворными запахами супов и каш.

В ночные часы коридор теперь был ярко освещен. С улицы, из-под балкона, чаще, чем раньше, доносился женский смех, Чуть ли не каждый день кого-нибудь из «вокзальных» навещали недавние сослуживцы. Гости  о т т у д а  были еще в полевой форме. Но у них теперь белели свежие подворотнички, подшитые, наверное, по требованию старшины. С гостями в помещение «вокзала» попадали почти забытые запахи травы, дорожной пыли — запахи жизни.

Все это с каждым часом отодвигалось, делалось все безразличнее. Я пока не сознавал, что со мной происходит, и сносил безропотно боль и страдания. Мне было все равно. Пусть санитары носят меня в перевязочную и укладывают на жесткий стол, пусть сестры отдирают от ран присохший к ним бинт, пусть колют толстой иглой в одно и то же место внутри сгиба руки, отыскивая ускользающую вену, чтобы влить в кровь глюкозу, пусть капитан Тульчина делает в операционной пункции, всаживая в позвоночник тупую иглу-трубу, отчего отнимается и мертвеет вся нижняя половина тела. Меня ничто больше не касалось…

«Для чего они ходят, зачем разговаривают? С какой радости хохочут, стучат ложками, гремят посудой, почему «швестер» так часто смеется? Кому это надо — стонать, звать сестер? Не мешают им разве свет, громкие голоса? Как не понимают, что это счастье — раз и навсегда избавиться от шума, света, запахов, от боли и тошноты?..»

— Славик, а Славик? Слушай, чего скажу. Я это, Галя. Любовь Михайловна к тебе идет. Чего же ты? Господи… Не слышишь, чего говорю? Ох ты господи…

Само собой разумеется, я все слышал. Но упрямо не открывал глаз. «Чего ей от меня надо? Мало им других раненых, что ли?» Но напрасно я упорствовал, напрасно надеялся, что она от меня отвяжется.

— Господи, что ты станешь с ним делать? — бормотала Галя огорченно. — Беда мне, да и только. Славик!..

Меня так и подмывало выругаться, зло и грубо. Какого черта, в самом деле?.. Но я молчал — и подумать было страшно, чтобы открыть рот. А Галя стояла около меня и не собиралась уходить. Я уже чуть было не открыл глаза, когда она протяжно вздохнула и отошла. Наконец-то! Откуда-то издалека начало подступать блаженное притупление боли, меня стала обволакивать тишина. Вот-вот, еще совсем немного, и все будет хорошо. Скорее бы!..

— Горелов! — Чей это голос, не по-женски начальственный, властный? А, да ведь это капитан Тульчина, Любовь Михайловна. Ее только ее хватало! — Слышишь меня, Горелов? Слышишь ведь, вижу! Почему же не отвечаешь? Возьми себя в руки, пожалуйста. Ну-ка, посмотри на меня!

— Доктор… Я не… не хочу…

— Что значит — не хочу?! Это что за капризы? К тебе начальник отделения пришел, ясно? Офицер приказывает — обязан ты подчиниться или нет? Я тебя спрашиваю.

«Ей кажется, я просто раскис. — Меня обижает притворно строгий голос Любови Михайловны. — Побыла бы в моей шкуре — не разыгрывала бы комедию». Но ведь не отстанет она, пока не добьется своего. Я заставляю себя открыть глаза.

— Вот и молодец! — Любовь Михайловна присаживается на краешек моей кровати. — У меня к тебе просьба, Горелов. Ответь на два-три вопроса, и я обещаю не напоминать о себе, пока сам не позовешь. Идет?

Что им всем от меня надо, в самом деле? Я вопросительно смотрю ей в глаза. Капитан Тульчина спрашивает:

— Ты готов к разговору?

Я молча киваю в ответ.

Она берет меня за левую руку. Странно, я почти не ощущаю ее пальцев. Кожа на моей руке как будто омертвела. А капитан Тульчина, не отпуская руки, смотрит на меня так сердобольно, что становится не по себе. Она знает обо мне, наверное, что-то такое… Я спрашиваю шепотом:

— Почему вы молчите?

— Что? Почему молчу? Видишь ли, Слава, какое дело. Я должна объяснить все это тебе, пока ты в состоянии меня понять. Слушаешь?

Я молча киваю в ответ.

— Вот и отлично. — Она опять умолкает и сидит в задумчивости, как будто не может вспомнить нужное слово. Потом рывком поднимает голову. — Состояние твое сейчас крайне тяжелое. Абсцесс мозга, требуется операция. Это будет операция трудная и для тебя, и для хирурга. Трудная и опасная. А оперировать придется мне — майора Смолина в госпитале больше нет. Я должна знать, согласен ли ты.