Голос - [5]

— Нет, ты можешь мне нее говорить, все, правду и только правду, по мне, только мне. без посторонних! И потом — ради бога, не говори о вещах, которых ты ее понимаешь… Есть незаметные, подсознательные толчки, которых ты пока не ощущаешь. По твоим рассказам делали плохие картины, согласись…

— Допустим…

— У тебя героиня прозевала семейное счастье и об этом горько плакала это уже неправда. Она сознательно ничем не хочет поступиться, она теперь бесстрашней и беспечней перед будущим, она всегда найдет выход и знает это, и нечего ее жалеть, она выкарабкается и встанет на все четыре лапки. В Мартыновой есть это свойство, она, как матрешка…

— Как мартышка.

— Да! Знаешь, когда я ее заметил? Она играла клоуна, рыжего, мужскую роль — в студенческом театре! Я обалдел!..

Сережа был молод и обаятелен. Пятнадцатилетний Александр Ильич не мог с этим ничего поделать — Сережа его похлопывал по плечу, а он только посмеивался.

— Слушай, зачем я тебе нужен? Там симпозиум, я обещал выступить…

— А финал?! И Мартыновой надо подправить текст. Нет, пожалуйста, если хочешь, лети. — И обижался он открыто, мгновенно, с детской хитростью.

Юля кормила голубей в больничном саду, а сама все поглядывала в сторону телефонной будки. Толстый дядька в больничном халате кричал в трубку:

— Меду, меду купи! Цветочный бери! Мы тут книгу читаем — «Мед»! Ме-ед! Не скучаем, коллектив подобрался неплохой, сохраняем бодрость духа, как говорится!

Около будки на скамейке сидели женщины, дожидаясь очереди к автомату, и читали вслух советы из журнала:

— «Чтобы в раскрытое окно не влетели мухи, оконные рамы смазывают уксусом…»

Юле уже давно надоело кормить голубей, она вытряхнула им последние крошки: «Весь день едят и едят, как не надоест!» и подошла к кабинке.

— «Если заест стеклянную притертую пробку во флаконе, на помощь приходит одна капля уксусной эссенции, пущенная между горлышком и пробкой…»

Женщины поворачивали головы и рассматривали Юлю. Ее очередь была далеко, но когда дядька вышел, Юля так умильно посмотрела на высокую даму, открывшую дверь будки, что та остановилась на пороге и пропустила Юлю: «У вас что-то срочное? Ну, звоните, звоните, конечно…»

Юля скользнула в будку.

— Артистка, — сказали в очереди.

— А что у нее? — спросили сквозь советы.

— Говорят, гипертония… с подозрением на злокачественную…

— Ой, а по виду не скажешь…

«Бывает, что курица в супе никак не хочет стать мягкой. Тогда, поварив ее минут двадцать, выньте из кастрюли и опустите в другую кастрюлю — с холодной водой. Потом вновь положите в кипящий бульон…»

Юля говорила по телефону:

— У кого ты спросила? У Анны Викторовны? Да ты что! Она меня избегает!

У Анюты больше не спрашивай! Я не хочу. Я не хочу ей звонить! Она избегает! Танечка, узнай как-нибудь так, ну хоть у диспетчера, назначена смена или нет… Если назначена, значит, все. Заменяют… У меня один монолог остался, и там еще… Ну, ладно… Пусть… Это какой-то замкнутый круг! Мама говорит: «Никто не звонил». Аркадий тоже, само собой… Он меня бережет на черный день. А черный день наступил, только он не понимает. Что? Что ты! Узнай, пожалуйста, хотят они или не хотят, придумай что-нибудь! Ты единственный человек, кому я могу это сказать… Танечка, узнай… А врачи всегда все запрещают. А может, они там даже рады, что я легла…

— Ой, артистка, артистка. — сказала одна больная другой.

— Дерганая какая-то, — подтвердила та, что читала советы.

Разговор Юли был всем им слышен, потому что в будке было выбито стекло.

На экране монтажного стола застыл крупный план Юли.

— Еще раз восьмую сначала, Людмила Ивановна, — попросил режиссер.

Монтажер Людмила Ивановна, худая, смуглая пожилая дама, с непостижимой ловкостью перезарядила часть. В углу возилась с пленками помощница — молчаливая Вероника; время от времени она поворачивала к столу огромные вдумчивые глаза и смотрела словно сквозь экран.

— Не нервничайте, Сережа, — сказала Людмила Ивановна, — вот Александру Ильичу на свежий глаз понравился наш материал, да, Александр Ильич? Это мы с Сергеем Анатольевичем немного засмотрели…

Автор вынужден был молча кивать и даже промычал неопределенное «угу».

— Поехали, — сказал режиссер.

На экране возникло изображение. Режиссер смотрел больше на автора, а автор впился в экран. На экране был аэропорт. Юля ходила по залу, среди людей, таща за собой какой-то огромный баул, более подходящий какому-нибудь баскетболисту, пробиралась к кассе, требовала билет в Москву.

— А почему ты выбросил, как она сидит на чемодане и знакомство с летчиком? И потом… почему вместо человеческого чемодана она таскает этот…

— Баул? — подсказала Вероника и улыбнулась. — Такой смешном…

— По-моему, тоже смешно, — сказал режиссер. Поперхнулся и отвернулся.

А на экране уже взлетал самолет. Вероника наблюдала с интересом за автором. Он со свистом втянул в себя воздух и спросил:

— Откуда у нее в номере холодильник? Это что, люкс? На какие деньги?

— Не лови ты блох! Тут нужен текст из магнитофона…

— Не знаю, не знаю…

— Что не знаешь? Стоп!

Вероника остановила изображение. Во время последнего разговора Юли-журналистка ужинала одиноко в номере гостиницы и расшифровывала магнитофонные записи. Теперь все замерло.