Голос из толпы. Дневниковые записи - [32]

– Врешь, тот участок хороший! Собираем с него.

– Обленились, не работают!

– Ты, тракторист, тыщу рублей получаешь, а колхозники – шиш! В банке у тебя, наверное, тыщ двадцать.

– А ты? Один час в день работаешь! Чего тявкаешь? Какие тебе деньги? За что? – отбивался тракторист.

– А ты? – вступал новый обвинитель. – Знаем, как работаешь! Ты весь день на меже лежишь да в небо поплевываешь.

И вслед звучит чей-то спокойный голос:

– Чем меньше будет трактористов, тем больше будет хлеба.

– Цыц, черти! – осадил споривших председатель. – Чего кричите попусту? Нам семь га еще надо запахать. Как хошь, а запахать!

– Запашешь, пожалуй, – буркнул молчавший до этого колхозник, видимо бригадир. – Ты их прежде заставь на работу выходить как положено.

– Сознание, во! – поддакнул кто-то. – Покамест сознание не работает, ничего путного у нас не получится. Сегодня двадцать семь человек не вышло на поливку капусты.

– Верно! Я ему наряд даю, а он шапку набекрень и пошел. Чем тут возьмешь? Сознание нужно!

– На завтра назначаю собрание! – в сердцах выкрикивает председатель. – Пропесочим этих бездельников!

Обернувшись ко мне, заводской парторг сказал вполголоса: «Тяжелы здесь люди на подъем. Уперлись, что в колхозе жить плохо, единолично – лучше, и ничем их не переубедишь».

«Словами трудно переубедить», – подумал я, вспоминая, как в обкоме комсомола из текста моей лекции повычеркивали все ура-патриотические фразы: «Вы едете в сельский район, там – живые люди, не говорите с ними таким языком. Для них это пустой звук. Опирайтесь на факты, убеждайте не словами, а примерами из жизни».

Когда посиделки у правления окончились, мы с колхозным комсоргом отправились в соседнюю деревню, где я побывал днем. Там, посередине деревни, сходились две дороги, образуя некое подобие площади. Здесь мы нашли молодежь.

Свою первую лекцию я прочитал под открытым небом, стоя перед крыльцом дома. На крыльце расположились мои слушатели, исключительно девчата, совсем еще юные пареньки да малыши, вившиеся среди старших.

После лекции пришло четверо парней с гармоникой. Было около полуночи. Гармонист поиграл на гармонике; девушки отплясали «русского», шумно притопывая кирзовыми сапогами и выкрикивая частушки; ребята под общий смех позубоскалили на предмет моей лекции, упоминая про задранный подол да про то, что рожь уже высокая, и вскоре все стали расходиться.

«Ну к чему им лекции о любви? Пустым делом я занялся», – печально думалось мне по дороге в Палую.

У правления на скамеечке маячила в темноте чья-то фигура. Это был ленинградский шофер.

Он заговорил первый, и заговорил о том, чем был переполнен я сам, – о колхозе:

– Плохо живут, н-да. Неважно… Но ничего, одолеют! Только организовать надо людей, собрать их вот так, в кулак… Одолеют! Теперь у нас все идет на сельское хозяйство. Да учти: наша помощь, заводская… У меня брат живет на Дону. Как живет, ты бы знал! Богато. Молоко птичье, и то, кажется, есть. А раньше что там было? Сейчас здесь, как там, на Дону, было в тридцать третьем году. Работать никто не хотел, из колхозов удирали, жили каждый само по себе. Теперь же гляди: кто государство поддерживает? Донские колхозы! А были такими, как этот.

Утром следующего дня, в воскресенье, я входил в деревню Григино колхоза «Явосьма» (по названию речки Явосьма – «Я восьмая»).

Уже один вид деревни говорил, насколько она зажиточнее Палуи. Дома добротные, крепкие. Ни одного повалившегося на бок, и повсюду – столбы. Здесь были и электричество, и телефон.

Звуки, незнакомые по Палуе, поразили мой слух – отовсюду несся гомон скворцов. Я взглянул вверх, пригляделся и увидел не только самих скворцов, но и скворечники.

На телефонном проводе у скворечника сидел скворец. Он вдруг прокричал истошно, широко разевая клюв – издали как две черные иголки. В скворечнике поднялся отчаянный писк. Прокричав, скворец улетел, но скоро вернулся. В его клюве торчала стрекоза – топорщились по сторонам хищного клюва ее крылышки и болезненно скрюченное туловище. Скворец не сразу подлетел к скворечнику, а сел поодаль от него, не переставая и с сомкнутым клювом гнусаво кричать. Посидел, покричал, осмотрелся и – шмыг к скворечнику. Там раздался страшный, душераздирающий писк. Скворец сунул голову в дыру, тотчас вынул ее оттуда, уже без стрекозы в клюве, торжественно заорал и снова улетел. Скворчата успокоились. Только тихие звуки, отдаленно похожие на поскрипывание, доносились из скворечника. Я пошел дальше.

Возле домов лежали ленивые собаки; в «Разгаре» я их не замечал, кажется, видел всего одну собаку. Но, как и Палуя, эта деревня пустовала. Может быть, еще рано? Да нет, везде видны и слышны ребята. По одежде их не так уж легко отличить от городских. Я не встретил ни одного мальчика или девочку, которые были бы босы. На ногах у всех – туфли, башмачки. Это никак не вязалось с моим детским довоенным представлением о деревне.

Из окна одного дома, потонувшего в зелени, раздавалось пение девочки, в притихшей деревне особенно привлекательное.

Повстречав женщину, я спросил, где мне найти Быстрову, секретаря комсомольской организации колхоза. Она указала мне дом Быстровой… И вот я вхожу в сени. Навстречу так и пахнуло острым, горячим запахом свежеиспеченного хлеба. Из сеней попадаю в комнату. Их две в доме. Из второй комнаты выходит женщина, за ней – девушка. Это и есть Быстрова. С матерью. Мы знакомимся.