Голос из хора: Стихи, поэмы - [3]

На илистом, коварном, вязком дне;

Кувшинок видят лилии во сне,

А те их — наяву...

Но пруд седьмой...

Но ты еще со мной...

— Что говоришь ты?!

— Я? Стихи читаю.

И сбился.

Да; в седьмом пруду живут

Единорог, дракон, грифон, и аспид,

И василиск; последний — тварь и плут,

Он ночью кукарекает и застит

Хвостом своим соседям белый свет.

У аспида, бедняжки, вянет ухо,

А также хвост;

Грифон суров и прост:

Рвет перья из груди, романы пишет

Когтистой лапой, ни черта не слышит,

А также знать не хочет ничего.

Дракон лежит на дне, и у него

Тоска: он лишний среди прочих,

Он вымрет сам, — возможно, к данной ночи, —

Три головы его принадлежат

К трем разным философским школам,

В три заблуждения впадает он,

А выпасть ни из одного не может,

Безвольный, бедный, ненормальный, тихий,

Как, впрочем, все философы и психи,

И всеми презираемый дракон...

Вот ты и засмеялась...

— Калиостро,

Скажи, а сам ты видел василиска?

— Аржиль, он подошел ко мне так близко,

Как ты сейчас... Ох, не визжи!

— А кто страшней из них на вид, скажи?

— Химера, милая; на сон дурной похожа.

Ужаснейшая рожа.

— Химера?

— По правде говоря, она

Напоминает чем-то кавалера,

С которым мы повздорили вчера.

— Но кажется, он был хорош собою...

— О, что-то новое, клянусь судьбою

Своей! Ты прежде харь не замечала

Смазливых; он понравился тебе?

Не догадался я! Я превратил бы

Тебя в какой-нибудь предмет — к примеру,

В кисет... или в премиленькую трость...

И подарил ему; и с Богом, с Богом!

И я не упражнялся б тут со слогом,

А ехал бы в покое и в тиши.

— О, Калиостро, не греши...

— Ты произносишь это имя странно.

— Из всех твоих имен оно одно

Произносимо; прочие — чужие,

Мне их не выговорить, ваша честь.

Не гневайтесь.

— Пора и вкусом мне твоим заняться,

Аржиль, а то придет пора расстаться,

И выберешь такого дурака...

— Не мог бы ты передохнуть, пока

Я слово вымолвлю?

Я слушаюсь тебя; я от людей

С тобою прячусь; ставлю ногу в стремя,

Одевшись по-мужски; ночей не сплю;

Я все терплю

Безропотно, все слушаю, что скажешь,

А о таком мне слушать не прикажешь!

— Не ты ли разговор и завела?

— Я призраком и деревом была,

Я в ад ходила, как того хотел ты,

Я плакала, как ты, и пела, если пел ты,

И если я...

— Смотри, Аржиль, комета...

— И если...

— Полно.

Не гляди так грозно.

Но если говорить серьезно, —

Вчерашний человек — ведь он из тех,

Кто жизнью не своей живет...

— Мне холодно...

— Я обниму тебя.

— Как — не своей?

— Теперь тебе теплей?

— Да, чародей, тепло...

О, корни под колеса...

— Ох, дурочка, слеза еще у носа,

Последняя, беглянка...

Сам себя

Знать должен человек как никого,

Знать должен суть свою и сердцевину.

А знает не всегда.

И жизнью не своей,

Не свойственной ему, живет порою,

Из трусости, из корысти, — кто как...

Такие люди иногда всесильны

Становятся, как будто в них и впрямь

Две жизни, две души и две судьбы;

Но это ненадолго, дорогая,

Обычно все они кончают плохо.

Природа за себя умеет мстить,

И час приходит должный, и она

Берет свое.

— Скажи, куда мы едем?

— Ты прежде так не спрашивала, детка,

Чего сейчас тебе взбрело? Куда?

Бежим, Аржиль!

— Ты что же так смеешься?

— Я не смеюсь.

— Но мне твоя улыбка

Видна — вон зубы заблестели, вон

Глаза блестят...

— Глаза блестят и зубы...

Ты так бы описала волка, если б

Он выскочил на лунную дорогу!

Которой мы сейчас с тобой, Аржиль,

Бежим... но полно, полно...

Смотри — какие облака... как волны

У отмели, гуляют у луны...

Усни, усни, и ты увидишь сны.

Блик от воды запляшет на щеке,

И ты в цветок влетишь на светлячке,

И ты в огонь вглядишься у камина,

И не забудь мне дочку или сына

Из рощицы за ручку привести.

Спи, милая, Господь меня прости...

Итак: был час ночной и лес сосновый.

И на его плече она спала.

А где-то позади еще одна карета

И семеро верхом. Их видел Чародей.

Сквозь ночь их видел он на расстоянье.

Он мог их запросто пересчитать.

Их было семеро — не восемь и не пять.

Он знал их всех в лицо.

Он знал того, в карете.

Он их видал без света и при свете.

Ей было суждено проснуться на рассвете.

Ему рассвета было не видать.

Она спала без стона, без зазренья,

Она спала, — Аржиль, его творенье,

Поверившая всем его словам,

В которые не верил он и сам.

Они катились, у виска висок,

Две тени рядом — локона и рока.

И звезды были чересчур высоко,

А сосны были словно из досок.

«Никто не звал меня — я сам себя позвал,

Вовлек в игру, которой до меня

И вовсе не было. О, самозванство!

В тебе как бы охота и неволя;

Неволи больше... не был волен я...

Зато теперь час платежа и штрафа

За все дурачества — за эти дни — за графа...

А, кстати, интересно, как ему

Живется?»

Он выглянул в окно; через стволы

И сучья, исцарапана, бледна,

Как бедная жена после скандала,

Луна плыла. И все не выплывала.

Он улыбался, глядя ей в лицо.

Блестело на руке его кольцо

В узорах и с молочным сердоликом.

Ночная птица с устремленным ликом

Куда-то пронеслась.

В Вестфалии дремалось Сен-Жермену.

«Как он косился, говоря:

— Предупреждал его я зря,

Я повторял ему не раз: Иисус,

Ты кончишь плохо...»

Маленький пройдоха...

Знаток сердец, алхимик всякой дряни,

Любитель бурь в стакане...

Но также и пружина тайной жизни,

Которая влечет меня давно;

Жизнь тайная, я соглядатай твой,

Увы, невольный!

Ночь — лгунья, вечер — лжец, обманщик — день,

Взвалившие на утро всю невинность,