Голос блокадного Ленинграда - [47]

1949

" Когда ж ты запоешь, когда "

    Когда ж ты запоешь, когда

    откроешь крылья перед всеми?

    О, возмести хоть миг труда

    в глухонемое наше время!

    Я так молю — спеша, скорбя,

    молю невнятно, немо, глухо…

    Я так боюсь забыть тебя

    под непрерывной пыткой духа.

    Чем хочешь отомсти: тюрьмой,

    безмолвием, подобным казни,

    но дай хоть раз тебя — самой,

    одной —

    прослушать без боязни.

   . . . . . . . .

1951

" Ленинград — Сталинград — Волго-Дон "

    Ленинград — Сталинград — Волго-Дон.

    Незабвенные дни февраля…

    Вот последний души перегон,

    вновь открытая мной земля.

    Нет, не так! Не земля, а судьба.

    Не моя, а всего поколенья:

    нарастающая борьба,

    восходящее вдохновенье.

    Всё, что думалось, чем жилось,

    всё, что надо еще найти, —

    точно в огненный жгут, сплелось

    в этом новом моем пути.

    Снег блокадный и снег степной,

    сталинградский бессмертный снег;

    весь в движении облик земной

    и творец его — человек…

    Пусть, грубы и жестки, слова

    точно сваи причалов стоят, —

    лишь бы только на них, жива,

    опиралась правда твоя…

1952

" О, где ты запела "

    О, где ты запела,

    откуда взманила,

    откуда к жизни зовешь меня…

    Склоняюсь перед твоею силой,

    Трагедия, матерь живого огня.

    Огонь, и воду, и медные трубы

    (о, медные трубы — прежде всего!)

    я прохожу,

    не сжимая губы,

    страшное славя твое торжество.

    Не ты ли сама

    последние годы

    по новым кругам вела и вела,

    горчайшие в мире

    волго-донские воды

    из пригоршни полной испить дала…

    О, не твои ли трубы рыдали

    четыре ночи, четыре дня

    с пятого марта в Колонном зале

    над прахом, при жизни

    кромсавшим меня…

    Не ты ль —

    чтоб твоим защитникам в лица

    я вновь заглянула —

    меня загнала

    в психиатрическую больницу,

    и здесь, где горю ночами не спится,

    встала в рост,

    и вновь позвала

    на новый круг,

    и опять за собой,

    за нашей

    совместной

    народной судьбой.

    Веди ж, я знаю — тебе подвластно

    все существующее во мне.

    Я знаю паденья, позор напрасный,

    я слабой бывала, постыдной, ужасной —

    я никогда не бывала несчастной

    в твоем сокрушающем ложь огне.

    Веди ж, открывай, и рубцуй, и радуй!

    Прямо в глаза взгляни

    и скажи:

    «Ты погибала взаправду — как надо.

    Так подобало. Да будет жизнь!»

31 января

ПАМЯТИ ЗАЩИТНИКОВ

Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!

Эта поэма написана по просьбе ленинградской девушки Нины Нониной о брате ее, двадцатилетнем гвардейце Владимире Нонине, павшем смертью храбрых в январе 1944 года под Ленинградом, в боях по ликвидации блокады.

I

            В дни наступленья армий ленинградских,

            в январские свирепые морозы,

            ко мне явилась девушка чужая

            и попросила написать стихи…

            Она пришла ко мне в тот самый вечер,

            когда как раз два года исполнялось

            со дня жестокой гибели твоей.

            Она не знала этого, конечно.

            Стараясь быть спокойной, строгой, взрослой,

            она просила написать о брате,

            три дня назад убитом в Дудергофе.

            Он пал, Воронью гору атакуя,

            ту высоту проклятую, откуда

            два года вел фашист корректировку

            всего артиллерийского огня.

            Стараясь быть суровой, как большие,

            она портрет из сумочки достала:

            — Вот мальчик наш,

            мой младший брат Володя…—

            И я безмолвно ахнула: с портрета

            глядели на меня твои глаза.

            Не те, уже обугленные смертью,

            не те, безумья полные и муки,

            но те, которыми глядел мне в сердце

            в дни юности, тринадцать лет назад.

            Она не знала этого, конечно.

            Она просила только — Напишите

            не для того, чтобы его прославить,

            но чтоб над ним могли чужие плакать

            со мной и мамой — точно о родном…

            Она, чужая девочка, не знала,

            какое сердцу предложила бремя,—

            ведь до сих пор еще за это время

            я реквием тебе — тебе! — не написала…

II

            Ты в двери мои постучала,

            доверчивая и прямая.

            Во имя народной печали

            твой тяжкий заказ принимаю.

            Позволь же правдиво и прямо,

            своим неукрашенным словом

            поведать сегодня

            о самом

            обычном,

            простом и суровом…

III

            Когда прижимались солдаты, как тени,

            к земле и уже не могли оторваться, —

            всегда находился в такое мгновенье

            один безымянный, Сумевший Подняться.

            Правдива грядущая гордая повесть:

            она подтвердит, не прикрасив нимало, —

            один поднимался, но был он — как совесть.

            И всех за такими с земли поднимало.

            Не все имена поколенье запомнит.

            Но в тот исступленный, клокочущий полдень

            безусый мальчишка, гвардеец и школьник,

            поднялся — и цепи штурмующих поднял.

            Он знал, что такое Воронья гора.