Гологор - [2]

Подумать только! Он всегда гордился тем, что знал цену одиночеству. Собаку в счет не принимал. Но вот нет ее, и жутко, и муторно, и бессмысленно стало само одиночество. Именно теперь, когда не стало собаки!

Когда уходила Татьяна, была боль, была обида, было предчувствие пустоты, но пустоты не было. Он проводил Татьяну до тракта, и когда она уже села в кабину попутной машины, и когда машина уже тронулась, он все еще чего-то ждал и стоял, как вкопанный, на обочине. Действительно, машина вдруг остановилась, и он бросился к ней. Татьяна высунулась из кабины и прокричала ему: "Там, на чердаке… черничное варенье в банке…"

Машина снова рванулась и словно переехала его всеми четырьмя колесами. Он стоял и хохотал на середине дороги, но поймал себя на театральности, сплюнул, зачем-то снял ружье и шарахнул в облако из обоих стволов.

Так хоронил любовь. Вспомнив сейчас об этом, он остановился, снял ружье, взвел бойки. Выстрелил только один ствол. Во втором была гильза. Так хоронил друга.

Не может современный, образованный человек жить без театральности. Не может он просто смотреть на мир, чтобы при этом одним глазком не коситься на самого себя. А видеть себя хочется в достоинстве, в соответствии с запросами духа, на уровне мировых стандартов мужественности и самообладания. А где ж набраться хотя бы этого самого самообладания до мирового стандарта, если уходит женщина, которая нужна, гибнет собака, без которой в тайге вообще делать нечего…

Боль от ухода Татьяны стихла, ушла вовнутрь, превратилась в ноющее беспокойство. Ощущение пустоты усилилось. Но пустоты не было. Через два дня свалившейся вершиной сухостоя собаке переломило позвоночник. И вот он один. И пустота. Вспомнил притчу, в которой чудак ел одно блюдо за другим и все не чувствовал сытости. Но вот съел бублик и наелся. И подумал, что надо было сразу съесть бублик — и сразу был бы сыт.

У него получается так же. Смерть собаки сломала его, когда уход жены лишь согнул.

Один! Один среди дождя и диссонансов непогоды, один живой в центре безбрежного, бездушного космоса. Но в хаосе мудрого смысла природы он один здесь без смысла и назначения. Один!

Впрочем, уже не один. Внизу огонек. Окошко зимовья Селиванова. Значит, дома. Рев меланхолии стих до шепота, и Сергей быстрее заскользил по мокрой тропе вниз. Загавкали собаки. Их у Селиванова две. Такие же плутоватые и двусмысленные, как и хозяин.

В нос ударил запах махорки. Селиванов лежал на нарах, укрытый тулупом, с тряпкой на лбу. Вода ручьем бежала с Сергея. Он остановился у двери.

— Принимай гостя, Селиваныч!

— Ты чего это? — хрипло спросил тот.

Сергей пожал плечами, сел на порог.

— Спросить пришел. Для чего на свете живешь, Андриан Никанорыч?

Селиванов обидчиво хмыкнул, отвернулся к стенке, проворчал:

— Нехорошо делаешь! Сам поддал, а ко мне с допросом пришел.

— С чего это ты взял? — удивился Сергей.

— Нешто трезвый человек такие вопросы задает?

Сергей загоготал, и сразу как-то легче стало.

— А ведь ты прав, Селиваныч, трезвый такие вопросы не задает! Ему некогда. Но я не пил. Не обижайся. Откуда у меня? Сам знаешь…

— Врешь… — неуверенно протянул Селиванов. — А я, вишь, второй день болею, мне бы этого дела сейчас — самый раз!

— А когда оно тебе не самый раз-то? — весело спросил Сергей.

— Да чего, оно всегда не грех…

— Грех, Селиваныч, грех! — продолжал Сергей тем же тоном.

— Но ить не смертельный? Правда? Какие дела на земле делаются, а я что такое, с теми сравнить если!.. Но ты не стой попусту, растопляй печку да сушись. Чаек поставишь покрепче. Глотнем, коли другого ничего нету. Спички на полке, чиркай, дрова уже закладены.

Печка затрещала через мгновение. Селиванов мужик хозяйственный: сухие дрова заготовил до непогоды.

Сергей подошел к нему, положил ладонь на лоб:

— И вправду температуришь.

— А как же! — с гордостью подтвердил Селиванов. — Моги есть у тебя что глотнуть? А? — с робкой надеждой спросил он у Сергея.

— Ну, откуда! Ты же знаешь, я второй месяц из тайги не выхожу.

Селиванов вздохнул. И Сергею самому досадно стало, что у него ничего нет.

— Вылечиться-то, оно быстро можно, — продолжал Селиванов. — К примеру, чайку бы с малиновым вареньем! Да где его взять…

— А с черничным? — машинально спросил Сергей, и как будто что-то кольнуло в сердце…

— Черничное — это не то. Но все равно с пользой было бы.

— Будет польза, думаешь? — спросил Сергей.

— Ну, а как же! Варенье любое есть лекарство.

— Будет тебе лекарство, Селиваныч! Через два часа. Отличное черничное варенье!

Селиванов аж на нарах поднялся.

— Никак переть к себе хочешь!

И, увидев, что Сергей действительно собирается уходить, закричал:

— Да ты что, спятил, парень! В такую погоду ночью за вареньем! Да на хрен оно нужно!

— Не ори! Лежи спокойно. Смотри за печкой. Через два часа я приду.

Только Сергей захлопнул за собой дверь зимовья, как вся тайга вдруг осветилась мгновенно и над головой трахнуло, как треснуло. Ему понадобилось некоторое время, чтобы всмотреться в темноту и сделать первые шаги. Ливень обрушился на него, но ничем не удивил. Он давно уже был мокрый.

Сергей шел так быстро, как никогда не ходил. И удивительно! Снова не было никаких мыслей, был автоматизм, успокаивающий и облегчающий. Была цель — черничное варенье! И если бы для достижения этой цели ему сейчас потребовалось бы перевалить через хребет, или переплыть реку, или проползти на брюхе по болоту, короче, что бы сейчас ни потребовалось, сколько бы от него ни потребовалось, он бы все преодолел, потому что у него была цель. Как же это легко и прекрасно, когда есть перед тобой выполнимая цель! Как легко было бы жить, если бы только приносить людям черничное варенье!