Голодная степь - [36]

— Я первый дружок жениха, всего и дела…Ив качестве такового пришел пригласить тебя на свадьбу, как уже пригласил целую кучу наших.

— Забавно…  — сказала Лариса, а ничего веселого в ее настороженных глазах не было.

Она еще не совсем его узнала, но смотреть на него, слушать его ей было интересно. Когда-то она заставляла себя не думать о Горбушине, гнала мысли о нем, но беда затягивала, заставляла проводить ночи с открытыми глазами. Любовь чувство высокое и гордое, но иногда Лариса говорила себе: если бы он когда-нибудь испытал к ней то же, что она испытывает к нему, вот бы посмеялась над ним! Узнал бы тогда!..

И вот он сидит рядом, но смеяться над ним не хочется. Или все-таки вспомнить о прошлом, проучить?

— Так Шакир женится…  — сказала она безразлично.  — А ты что же отстаешь?

— Верно, отстал.

— Есть у тебя девушка?

— Отстал же, говорю. Одна лучше другой, так что разбегаются глаза.

— Я слышала, ты работаешь на заводе. Даже, говорили, хорошо работаешь.

— От кого слышала?

— Не помню…

— Работаю и работаю,  — пожал плечами Никита.

— С учением, выходит, навсегда покончил?

— Зачем покончил? Только начинаем. Но все перезабыто, хоть бы курсы какие проскочить. Слушай, я десять лет видел тебя в очках… Где же они?

— Находишь, что я изменилась?

— Ты выросла…

— И похорошела, да?

— Слушай, чего ты кидаешься на меня?!  — засмеялся Никита.

— Ничего я не кидаюсь… И не с чего мне хорошеть… Продолжаю выть, как две кошки на крыше. Когда они сидят одна против другой!

— Чудачка!..  — не переставал смеяться Горбушин.  — Обыкновенный же был треп на переменке, чего ты обозлилась? И до сих пор помнит…

Она сказала с удовольствием:

— Век буду помнить…

— Есть чего… Век…  — заливался Горбушин.  — Ну, теперь ясно… на свадьбу к Шакиру ты не пойдешь.

— Конечно, не пойду.

— Между прочим, я ему говорил, болвану, как девчонки с дипломами смотрят на слесарей.

— Ну и глупо говорил!

— По своим способностям… Привет-то хоть передашь ему?  — Горбушин встал.

— Куда ты торопишься?

— Мне на работу во вторую смену.

— Хоть ты и слышал кошек однажды у открытого окна… Хочешь еще послушать?

— Давай!

Лариса вышла в другую комнату и сейчас же вернулась со скрипкой в руках, плотно притворила дверь. Профессиональным горделиво-спокойным движением опустила подбородок на деку, коснулась смычком струн, закрыла глаза, и лицо ее сделалось отрешенным. Теперь Горбушин мог рассмотреть ее всю, она стояла перед ним с закрытыми глазами.

Конечно, от школьного очкарика в ней осталось многое, но все равно ее не узнать. Тембр голоса, походка, взгляд — все говорит о том, что цену себе она знает. Ну и правильно!..

Но что такое она играет, и почему так тихо? Вряд ли слышно и в соседней комнате. Это, конечно, мастерство, ничего не скажешь… И это такая музыка, которой он после смерти матери очень боялся, убегал, где бы ее ни заслышал. Скрипка то возвышала голос, то резко понижала его, как будто плакала. И все тихо, вот как тихо.

Когда Лариса опустила смычок и открыла глаза, они были какие-то опустошенные и отсутствующие. Ома отнесла скрипку в соседнюю комнату, медленно, словно нехотя, вернулась и села.

Горбушин, удивление которого все росло, сказал:

— Знаешь… ты играла что-то необычное!

— Ты умеешь отличить необычную игру?

— Для себя умею… Ведь я в детстве играл… Пока была жива мама.

После паузы, сидя вполоборота к нему, она посмотрела на него каким-то новым взглядом, казалось — усталым.

— А теперь, наверное, музицируешь на винных бутылках?

— Случается и на винных. А почему бы и нет?

И вдруг он прочел:

Умеет так сладко рыдать

В молитве тоскующей скрипки,

И страшно ее угадать

В еще незнакомой улыбке…

Лариса подумала минутку.

— Чьи это стихи? Очень хорошие.

— Узнай.

— Не помню.

— Ахматовой.

— А я-то думала, что твой удел и предел — дизель!

— Неплохо думала. В машине тринадцать тысяч костей и вен, и знать, что к чему в ней, так ли уж плохо, скажи?

— Это конечно,  — скучно сказала Лариса.

Горбушин опять поднялся и увидел, что она колеблется. Теперь она задумчиво смотрела в пол. И он еще раз спросил:

— Может, все-таки осчастливишь меня и Шакира?

— Одной прийти?

— Зачем одной… Давай со своим парнем. Могу я заскочить, если хочешь.

— Позвони мне завтра в это время. Сейчас я запишу тебе номер телефона.

Передавая ему записочку, она опять, как в первые мгновения встречи, сделалась отчужденной, холодной.

— Слушай… А что ты такое играла?

— Не твое дело!

В день свадьбы он привез ее к Шакиру на такси, держа футляр со скрипкой на коленях, сдал на руки однокашникам и завертелся в разного рода делах — первому дружку-распорядителю их хватало. По татарскому обычаю,  — а натаскивали Никиту Шакир и Гаянэ Валиевна,  — он даже гостей должен был рассадить сам, гостей же собралось человек сорок. Было душно, шумно.

Рабочий класс, известно, свадьбы справляет под баян. В квартире Шакира баян ревел всю короткую белую ночь. Застольные крики не умолкали, хохот, топот пляшущих, рев баяна — все мешалось. Иной человек, входя в ворота дома, заглядывал с панели в окна на залитое красноватым светом свадебное буйство, с удовлетворением говорил себе:

— Дворничиха сына женит!

О Ларисе и ее скрипке забыли все, кроме Никиты, Шакира и Максима Орестовича, сидевшего в центре стола между Шакиром и Гаянэ Валиевной. Они-то помалкивали, понимая, что в таком реве-гомоне игра на деликатном инструменте никому не нужна.