Голодная степь - [20]

И великим памятником первым покорителям Голодной степи явился отрытый ими канал, мощная водная артерия, несущая жизнь настоящим поколениям и всем будущим, что станут жить здесь века.

— Так когда же впервые пошла вода на эти соленые просторы?  — Горбушин выжидающе поглядывал на Джабарова.

— В девяносто шестом. Перед началом нашего столетия. Из Сыр-Дарьи. А вы знаете, как называлась она в эпоху Александра Македонского?.. Яксарт… А в первые века нашей эры? Сейхун…

Акцент у Джабарова все усиливался. Поглаживая ладонью волосы, Джабаров сообщил, что он не только узбек, он еще и араб: отец узбек, мать арабка. Шакир усмехнулся:

— Видимо, папаша в молодости прокатился в Египет?

— Зачем кататься так далеко?  — удивился директор.  — Арабы есть и в Узбекистане. Маленькая этническая группа, оставшаяся после их великого нашествия. А вообще — кого здесь нет?.. Десятки народов и народностей объединились в узбекский народ шестьсот лет назад. А представители шестидесяти народов и народностей живут сейчас только в одной Голодной степи.

— Вавилонское столпотворение!  — воскликнул Шакир.

— Голодностепское столпотворение,  — поправил его Джабаров.

И стал перечислять: рядом с первыми покорителями целины живут узбеки, казахи, киргизы, туркмены, таджики, калмыки, кара-киргизы, цыгане, евреи, корейцы, татары, греки, чечены и многие другие. Все они нашли свою родину на щедрой узбекской земле.

— Хорошо мы с вами говорим, только где моя Марья Илларионовна?  — забеспокоился Джабаров.

13

А жена Джабарова намеренно задержалась у Рудены. Очень уж ей захотелось досыта наговориться по-русски и о России. По-русски говорили все кругом, но это было не то.

И столько тепла, ласки звучало в голосе хозяйки и светилось в глазах, когда она предложила Рудене побеседовать немного, а потом уж перенести чемоданы в комнату девушек.

Поначалу Рудена отмалчивалась, не до беседы было, Горбушин своим решением расстроил ее надолго, но, с каждой минутой все острее чувствуя, что неловко оставаться равнодушной перед этим натиском искренности, она втянулась в разговор, и он получился что надо, получился так, как умеют однажды разговориться две женщины.

Ответив на много вопросов о том, как течет теперь жизнь в Ленинграде, достаточно ли товаров в магазинах, какая одежда в моде, Рудена стала спрашивать и сама: как она, Марья Илларионовна, попала сюда, в Голодную степь, вышла за узбека, довольна ли жизнью? И услышала удивительную историю…

— Я родом с Новгородчины, рано замуж выскочила, ребеночек у меня бегал… Потом подрядился муж на станции кирпичи возить, там гулять стал, запил. Я плакала, плакала, потом прогнала пьяницу, зажила одна, а через год и в комсомол вступила. Ну, поставили меня заведовать в деревне избой-читальней. Избачкой стала. А вскоре доченька моя от скарлатины померла, осталась я с матерью. А тут и война… «Мам, а мам, говорю, я доброволкой на войну пойду, трое наших деревенских девок в армии уж; убьют так убьют, одна ты и поплачешь». Да и пошла в райвоенкомат, там не отказали в моей просьбе, взяли санитаркой.

И вот уже я на фронте под Старой Руссой… Сколько там наших лежит, господи… Подползаю в одночасье со своим старшим санитаром к раненому, старшой и говорит: «Узбек… И готов уже, давай к другим».  — «Подожди, говорю, он еще дышит». Ну, осмотрела. Ранение тяжелое. Пулевое. Где-то около самого сердца. Остановила я ему кровь, перекантовала на плащ-палатку и поползла потихоньку, по привычке уже левым локтем в землю упираюсь, правой плащ-палатку к себе подтаскиваю; пульки еще вжикали, хотя и редко. Доставила раненого в санпункт, а там за него другие взялись. Дней через пяток старшой и говорит мне: «Марья, ты зайди к тому узбеку, как будешь в медсанбате».  — «А чего, спрашиваю, его дальше не отправляют?» — «Доходяга он,  — махнул рукой старшой.  — Но тебя, говорит, спрашивал: «Как я здесь оказался? Кто меня сюда доставил?.. Я вместе со всеми к Старой Руссе бежал, а больше ничего не помню». Ну ладно, думаю, чего не зайти? И зашла. Он не то без памяти был, не то спал. Немолодой, разглядела я, волосы черные и все кольцом к кольцу вьются, будто парикмахер их завил. Села я около него и уснула — намаялась, таскавши раненых. В иной день человек до пятнадцати вытаскивала с того страшного поля перед Старой Руссой, да все на плащ-палатке. Ну, сплю и вдруг слышу: «Не ты меня с поля вынесла?» — «Я--» — «Как тебя зовут?» — «Маша…» И стал он меня распытывать: откуда я, чем занималась. А глаза у него экие живые… О себе сказал,  — наверное, к жене отправится,  — померла перед войной. Детей не было. Попросил он навещать его, как буду в медсанбате, ну, я и еще разок зашла к нему на минуту. Потом его далеко в тыл отправили, он мне оттуда письмо прислал.

А через месяц и меня почитай насмерть уложило, когда перед раненым сидела, перевязывала его. Попали осколочком мины в живот. Оно и пулевое ранение в живот страшное, из десяти таких семеро помирало, а тут осколком. Чего я натерпелась, о том рассказать не могу. Две тяжелые операции перенесла там, в полевых условиях, да дело уже шло и к третьей операции, когда далеко в госпитале, на Урале лежала. Там и вспомнила кудрявого узбека, как просил меня написать ему словечко: взяли, что ли, мы Старую Руссу или нет… Сама слаба была, рукой-ногой двинуть не могла, так попросила сестру написать, продиктовала. Так мол, Усман Джабаров, и так, ты горя хватил, а мне того горше досталось, да что поделать, против судьбы не пойдешь, значит, доля наша с тобой такая.