Голод Рехи - [192]

— Не знал, — виновато проскрипел Митрий. — Двенадцатый тщательно скрыл.

— Не знал… Не знал? Впервые ты что-то не знаешь, — удивился Рехи и отвернулся. — Ты бесполезен.

Великое добро чего-то не ведало. Великое добро впадало в отчаяние. Похоже, все изначально шло не по плану, а теперь творение предводителя семарглов обскакало его по хитрости.

— Дай мне подумать, — вздрогнул Митрий, зашелестев крылами. Рехи обернулся, сжимая кулаки и скаля зубы. Задыхаясь, он воскликнул:

— Ты бесполезен! Только эпрс… экгс… эксперименты умеешь делать! А как после них дальше жить, не думаешь.

Громкое обвинение споткнулось о чуждое слово и прозвучало по-детски, смешно. Но Митрий стоял, понуро склонив голову. Из-под капюшона мерцали янтарем потемневшие от скорби глаза. Теперь он не требовал самопожертвования от неразумного Стража Мира. Верховный семаргл неловко оправдывался перед пустынным эльфом:

— Рехи! Я уже сотни раз обвинил себя за то, что сделал. Потом меня обвинили еще по сотне раз мои несчастные творения. Теперь обвиняешь ты.

Повисла тишина, скрипящая на крыльях, как заостренный кончик пера на свежем пергаменте. Светотень красного мрака записывала обвинения, судьей же оказался кровопийца-эльф. Но он стоял и молча слушал, прожигая собеседника горьким взглядом. Митрий надвинул на пепельные брови капюшон и продолжил, давясь неловким вздохом:

— Да, я не имел права на такой эксперимент. Но когда в мой мир пришло великое Зло, я настолько устал ждать милости Бога, что сам решил стать богом. И создать еще несколько божеств, серафимов. Стражей. Ради появления хоть какой-то надежды на спасение.

— Чем все закончилось, мы уже знаем, — с беспощадным спокойствием отчеканил Рехи. — Погибает не только твой мир, но и мой. И сколько там еще?

Он указал на трещину в куполе, сквозь которую виднелся черный небосвод. А за ним неслись в пустоте безвестных звезд другие пределы. Страдали и умирали другие неведомые существа.

— Сколько-то по нашей вине, сколько-то по своей, — отозвался Митрий, тоже устремив взгляд наверх, в пустоту, тоже узрев что-то за завесой тяжелых туч.

— Неважно, — оборвал пространный бред Рехи и ожесточенным шепотом потребовал: — Сделай что-нибудь! Сделай сейчас, а не сожалей о прошлом. Погибшим ты никому не сдался. Закон пустоши: отчаявшийся умирает первым.

— А ты-то сам? Не в отчаянии? — неуместно съязвил Митрий, впервые оскалив зубы в небрежной гримасе побежденного.

— Где мне еще быть… как мне еще быть… — пробормотал Рехи едва слышно, но бросил сухо в ответ: — Здесь недостаточно моей силы.

Митрий огляделся. Наверное, тоже прислушивался к кривотолкам черных линий. К их шепоту, отраженному в головах каждого из ложно посвященных.

— Я вижу, — поморщился он. — Жди.

— И все? И это все?!

— Жди. Пока ничем не могу помочь.

Так всегда отвечал верховный семаргл, поклявшийся защищать все миры от зла. Просто жди — и все, даже без призывов к надежде. Надежда — ложь, ловушка для умов. От глупости таких противоречий накатывал беззвучный дикий смех. Рехи содрогался и корчился, как во сне, когда смотрел кошмары прошлого. Там тени рухнувших времен цеплялись за чужую память в надежде не истлеть в забвенье без следа. А здесь «великое Добро» угрюмо морщилось, неся не светлую надежду, а мелкое разочарование.

— Ну-ну, иди же, «добрый бог». Иди и смотри, что за Стражей ты создал. Чудовищ! Которые создают новых чудовищ. И кто ты сам после этого, не думал?

Рехи бросал угрозы пустоте, семаргл уже растворился, незаметно, как дым от костра. И его слова повисли в зале-тюрьме неловким обещанием без сроков исполненья.

Рехи сел на алтарь, который больше не покрывала шкура. Тощие ляжки под стертым балахоном холодил шершавый камень. Саат с некоторых пор не играл с пленником в великую милость. Одежда — рубище, постель — жесткий стесанный гранит. А если уж от холода загнется, так объявить легко, что умер Страж во имя божества и ради мира. Так легко соврать тем, кто уже не мыслит сам, а только внимает голосу, обладатель которого сжимает жадно нити.

«Вечно кто-то создает богов, которые вовсе не боги, — думал Рехи, плотнее вцепляясь в край алтаря. — То обзывает ими людей, то идолов, то механизмы. Мой бог был голод, очень простой господин. Но теперь все усложнилось. И я не знаю, во что верить, чего ждать, как ждать! И как действовать… Да, действовать, надо действовать!»

Ночь прошла в беспокойных метаньях по залу, в каждом шорохе мнилась угроза. Зыбкий сон не принес ни покоя, ни мгновений отдыха. А наутро дверь отворилась и через порог шагнула девушка-телохранитель. Та самая, «с огоньком». Та, которая бежала за ним по замку, когда он раскрыл страшный секрет Саата. В последние дни она кое-как скрашивала ужасное одиночество почетного пленника. Но теперь, стоило ей войти, Рехи насторожился и присмотрелся: она изменилась. Ее движения отзывались чеканным однообразием, а в глазах потух неукротимый пламень. И хуже всего — исчезло лицо. Стерлось, пропало в зыбучих песках одинаковых рож сотен караульных, дозорных и челяди.

— Ох… нет же… нет! — выдохнул сдавленно Рехи. — За что тебя? За что…

Он обращался к себе — не к ней. Ведь он уже прекрасно знал, что говорит отныне с очередным творением Саата. Ее не осталось, испили до дна.