Голливуд - [41]

Мы пошли погулять. Мне ужасно не нравилось, что Джон впал в уныние. Он оптимист от природы. Многие его даже недолюбливали за излишнюю веселость. Но она, как правило, была неподдельной. Все мы время от времени изображаем непотопляемость. И я этим грешил. Но Джон и правда не терялся перед лицом неприятностей. И грустно было видеть, что он дрогнул.

Франсин, Джек и другие актеры разошлись по своим вагончикам. Терпеть не могу паузы на съемках. Кино обходится так дорого потому, что практически все время уходит на ожидание. Ждут, пока будет готово то и сё, пока наладят свет и пристроят камеру, пока парикмахер сбегает пописать, а консультант закончит свои разглагольствования. А тем временем все маются безделием. Но при этом исправно получают зарплату, и платить надо за каждый плевок, и каждый зорко следит за тем, чтобы ему вдруг не поручили чужую работу, а потом оказывается, что актеры не в настроении, хотя это их всегдашнее состояние, ну и так далее. Словом, одна пустая трата времени. А уж при нашем жалком бюджете это была совсем непозволительная роскошь. Мне хотелось гаркнуть, чтоб у них у всех в ушах зазвенело: «Кончайте баловство! Тут всех дел на десять минут, а вы валандаетесь чертову уйму времени!»

Но мне не хватило на это духу. Я ведь всего-навсего сценарист. Самая низкооплачиваемая единица.

Но благодаря случаю во мне взыграло самолюбие. Явились телевизионщики из Италии и еще из Германии. И пожелали взять у меня интервью. Оба режиссера оказались дамами.

— Он нам первым обещал, — предупредила итальянка.

— Так вы же все сливки снимете! — возразила немка.

— Постараемся, — согласилась итальянка.

Я уселся перед итальянцами. Камера заработала.

— Как вы относитесь к кино?

— Вообще?

— Да.

— Стараюсь держаться от него подальше.

— Чем вы занимаетесь кроме писательской деятельности?

— Лошадьми. Играю на тотализаторе.

— Это помогает вам в писательстве?

— Да. Помогает о нем забыть.

— В этом фильме ваш герой пьет?

— Да.

— Это что, вызов?

— Нет, как и все прочее.

— Что значит для вас этот фильм?

— Ничего.

— Ничего?

— Ничего. Может быть, поможет забыть о смерти.

— Может быть?

— Да, то есть не наверняка.

— А о чем вы думаете, когда удается забыть о смерти?

— О том же, что и вы.

— В чем ваша жизненная философия?

— Как можно меньше думать.

— А еще?

— Если этого мало, постарайтесь быть добрыми.

— Как хорошо!

— Доброе и хорошее — не одно и то же.

— Отлично, мистер Чинаски. А что бы вы хотели сказать итальянским зрителям?

— Не кричите так громко. И читайте Селина.

На том и кончили.

Немецкое интервью получилось еще менее интересным.

Дамочка все допытывалась у меня, сколько именно я пью.

— Он теперь пьет гораздо меньше, чем раньше, — сказала ей Сара.

— Но теперь мне обязательно надо хлебнуть, иначе я не в состоянии продолжать беседу. Выпивка появилась немедленно. В большом бумажном стакане. Я осушил его залпом. Это пришлось очень кстати. И я вдруг подумал, что интервьюировать писателя глупо. Все самое значительное он излагает на бумаге. А остается у него за душой только ерунда какая-нибудь. Немка оказалась права. Итальянка выжала из меня все до капельки. Итак, я превратился в избалованную вниманием «звезду». И очень огорчался по поводу эпизода с кукурузой. Мне бы сейчас поговорить с Джоном, втолковать ему, что Франсин надо напоить, свести с ума, опустить в ад, чтобы она хватала эти початки так, будто за спиной у нее притаилась смерть, а из окон ее дома смотрят чьи-то призрачные лица, безразлично взирая на печальную тщету бытия всех нас — богатых, бедных, прекрасных, уродливых, талантливых и самых никчемных.

— Вы не любите кино? — спросила немка.

— Нет.

Съемка кончилась. Вопросы тоже.

А эпизод с кукурузой пересняли. Может, не совсем так, как надо бы, но почти.

В десять утра зазвонил телефон. Это был Джон Пинчот.

— Фильм зарубили.

— Слушай, Джон, я уже не верю в эти сказки. Это все бухгалтерские уловки.

— Нет, его правда остановили.

— Да как можно? Они уже столько деньжищ вбухали, это же все прахом пойдет!

— Хэнк, «Файерпауэр» разорилась. Они не только нашу картину, они все свои фильмы заморозили. Я был у них утром в конторе. Там никого, кроме охраны. Никого во всем огромном здании! Я ходил по этажам и кричал: «Ау! Есть тут кто-нибудь?» И никто не откликнулся. Как в пустыне.

— Джон, а как же с гонораром Джека Бледсоу?

— Они не смогут ему заплатить. Никто из их сотрудников, в том числе и мы, не получит ни гроша. У них там люди по полмесяца без зарплаты сидели. Платить нечем.

— Что думаешь делать?

— Не знаю, Хэнк, похоже, это конец.

— Погоди отчаиваться, Джон. Может, нас кто-нибудь подберет?

— Никакой надежды. Сценарий всех отпугивает.

— Ах да, я и забыл.

— А ты что сейчас будешь делать?

— Собираюсь на ипподром. Если захочешь вечерком заскочить на стаканчик, буду рад.

— Спасибо, Хэнк, у меня свидание с парой лесбиянок.

— Тогда удачи тебе.

— Тебе тоже.

Я ехал на север к Голливуд-парку. Я играл на тотализаторе уже больше тридцати лет. Начал после того, как меня хватил кондрашка и я чуть не отдал концы в окружной больнице Лос-Анджелеса. Мне тогда сказали, что еще глоток алкоголя — и я могу считать себя мертвецом.