Голгофа - [14]

О Черчилле любил рассказывать — то ли слышал где–то, то ли читал, — что тот долго жил и, если бы не упал в ванной и не сломал два ребра, прожил бы больше своих девяноста лет.

В молодости Сеня Сапфир не любил хирурга Углова, якобы за то, что тот не принял его, выпускника медицинского института, в свою клинику. И будто бы сказал даже: «У него руки как крюки, он не сможет оперировать». Руки у него, действительно не задались: пальцы толстые и короткие, но на крюки совсем не похожи. Такой хулы он простить Углову не мог. «Антисемит!» — клеймил его одним словом. И люто ненавидел, как всех антисемитов. Но вот теперь жадно ловил каждую информацию об Углове. Девяносто четыре года, а он до сих пор оперирует! Пример Углова ему говорил: жить можно долго! И не только жить, но и работать.

Сапфир надеялся на долголетие. И не потому, что так уж сильно любил жизнь. Нет, он панически боялся смерти и хотел бы ее отодвинуть подальше.

Беспокоил Сапфира лишний вес. Нельзя сказать, что Сеня был толстым. И живота уж слишком большого у него не замечалось. Разглядывая себя в зеркало, удивлялся, как это природа не дала ему никаких затейливых линий. Его как бы неумелый плотник обтесал: левый бок ровный, правый тоже ровный, а вот место ниже спины не обозначил. И ноги у него толстоваты и коротковаты. И выходило, что садился он на край спины, и если кресло было высоким, ноги на пол не спускались, а торчали по сторонам, как у ребенка. Он потому, попадая в чужие дома, искал сиденье низкое и опускался на краешек, — так, чтобы ногами до пола доставать.

А думы о смерти появлялись каждый раз, когда случались серьезные осложнения, главным образом, финансовые. Вот сейчас настала полоса сплошных неприятностей. Кому–то вздумалось копать все коммерческие операции, которые совершались в пору правления Петербургом Субчика. Началось следствие. Попервости оно едва подвигалось: следователи — свои люди! — но из Москвы пришел какой–то сигнал, и дела закрутились. А тут еще Субчик улепетнул в Париж, якобы для лечения, и следствие пошло еще быстрее.

Сапфир повис на телефоне. Говорил он с Шахтом, хотя и считал его круглым идиотом, — больше говорить было не с кем.

В тот день, когда Нина пришла в дом на Литейном, Шахт ему позвонил:

— Птичка из Москвы прилетела. Что ей сказать?

— Пусть она сделает так, чтобы теплоходов не было.

— Но они были.

— Были, да, но они уплыли. И куда уплыли — пусть ищут. И кто их купил, а потом продал — тоже пусть ищут. А если найдут, то сделайте так, что они уже были сильно старые. Старше на десять–пятнадцать лет, и тогда уже их можно продавать на металлолом.

— Но это будет подделка документов — московская птичка на это не пойдет.

— А для чего деньги? Махни перед носом пачкой купюр, и она пойдет. Не клюнет на деньги — засунем в тюрьму папашу. Сорвется с этого крючка — пригрози стволами. У тебя есть опыт, ты можешь все.

Сапфир положил трубку, а Шахт знал, что магнат устал и вот сейчас завалится на диван. Он будет смотреть в потолок и думать. С бегством Субчика во Францию думать приходится о многом. Но теплоходы — особо грязная операция. Делалась она в спешке, и тут нагорожено много глупостей.

С теплохода «Сергей Есенин» начинался магнат Сапфир. Впрочем, если быть точным, то начинался он с семейного детского сада. Сеня этот эпизод в своей жизни вспоминает часто, но чтобы рассказать кому об этом — ни–ни! Даже самая смелая фантазия не могла бы вообразить такой легкости, с какой Сеня Сапфир, рядовой врач скорой помощи, стал превращаться в магната. Это было в самом начале царствования Субчика. Ему позвонил приятель и сказал: «Иди в Промбанк, и тебе дадут миллион». Шутка показалась нелепостью, и он положил трубку. Но приятель позвонил снова: «Не будь идиотом — иди в Промбанк. Там напишешь коротенькую бумагу, например, что ты хочешь у себя на квартире завести детский сад и под это просишь миллион. И тебе дадут. Наши ребята многие пошли, и им всем дали. Они теперь миллионеры». Сапфир спросил: «А надо ли будет отдавать деньги?» — «Не надо! И детсад заводить тоже не надо. Скажешь, что ты обанкротился, и миллион спишут. Рублики переведешь в доллары, отвезешь их в швейцарский банк и все будет шито–крыто». Сеня так и сделал. И уже через неделю жил на берегу Женевского озера, грел на песочке свои телеса. Потом он вернулся в Питер, и ему предложили купить пассажирский теплоход «Сергей Есенин». Он купил его за сто тысяч долларов, а продал…

При воспоминании об этой сделке перехватывает дух, даже страшно называть сумму, которую он получил за теплоход. Но и все равно прогадал. Один иностранный капитан ему шепнул на ухо: «Вы, сэр, продешевили, ваш теплоход стоит в три раза дороже».

Это был гешефт, который немыслимо представить и во сне. Но и тогда он еще не превратился из миллионера в миллиардера; такой фантастический кульбит случился в результате последующих трех операций: один за другим он купил и тут же продал еще три гигантских теплохода — почти весь пассажирский флот Балтийского пароходства, флот, изумлявший моряков всего мира. Теплоходы «Алексей Некрасов», «Михаил Лермонтов», «Иван Сусанин» летали как чайки по морям и океанам, они так же отличались от всех теплоходов подобного класса, как отличается лучший в свете парусник «Крузенштерн» от рыболовецкой шаланды. Во всех портах стояли толпы желающих хоть на минуту попасть на чудо–корабль, взглянуть своими глазами на роскошно отделанные палубы, пройтись по этажам, каютам. Тут всюду лежали ковры ручной работы, красовалась мебель лучших мастеров, сверкали позолота, хром и никель. Россия гордилась Балтийским флотом, как она гордится космосом, Москвой и Петербургом.