Гольф с моджахедами - [134]

И подумал о том, о чем полагалось бы подумать ещё на Гимназической улице после разговора в чеченском особняке с Иссой Тумгоевым: если Ефим Шлайн на свободе, зачем я ему, этому Иссе?

Выходило, что я добирался в Грозный только ради сопровождения Заиры.

Обычная ситуация. Мотоциклист, потерявший баланс на крутом вираже, вылетает с гаревой дорожки на дощатый барьер, сокрушая и доски, и собственный скелет.

Интеллигентный дурачок в костюме с вьетнамского вещевого рынка на Рязанском шоссе в Москве, не вылезающий, судя по смертельной бледности, из бункера, довольно ощутимо двинул меня ребром ладони по почкам. На столе, из-за которого он вышел размяться в восточных единоборствах с человеком старше его в два раза и наручниках, то есть со мной, лежали «Глок» и «Беретта 92F». Слава Богу, бельевая кольчужка «Второй шанс», сидящая на Заире, идиотику не досталась. Палка с набалдашником была прислонена к столешнице. «Эриксон» я успел уронить и раздавить ногой, когда меня, после недолгого разговора с глазу на глаз, Милик, священник, хотя и в офицерском обличье, сдал по нашему обоюдному согласию патрульным — с расчетом на доставку в компетентные органы, а не под побои, конечно… А как иначе я ещё мог выскочить на Шлайна, который, если верить Макшерипу Тумгоеву, работает в Грозном?

Однако не дорогое оружие тешило душу молодца. Он с упоением, расхаживая по комнатушке в манере Шлайна, зачитывал мятую листовку, найденную в кармане моего пальто. Вернее, пальто Иссы Тумгоева. Я и сам с интересом слушал её, как теперь говорят, озвучивание:

— «Аллах свидетель и истории, и событий нашего времени, что чеченцы ищут путь к свободе и независимости миром, терпением, земными муками. Но куфр[14] не внемлет голосу разума, человеколюбия, понимания чаяний других народов… Коварство и подлость, месть и ложь, насилие и физическое уничтожение, возведенные в ранг…» Ну, это тра-ля-ля-тра-ля-ля… Вот! Так, значит… «Слишком коротка жизнь человека, чтобы рассчитывать на завтра…»

— Это очень мудро, — вставил я, отдышавшись.

— Мало показалось, харя наемная? — спросил он, радуясь удаче.

— Продолжайте, прошу вас, — сказал я. — Чтение, конечно…

Он и сам жаждал.

— Так… Вот… «В случае пролития крови и не отказа России от насильственных методов к народам Кавказа, оставшимся в живых и потомкам завещаем… Не складывать знамя борьбы за свободу и независимость Кавказа до полной победы… Перенести страх и муки в логово зла и насилия над народами — Москву путями…» Какими, значит… Вот, слушай, гад, чего вы добиваетесь…

— Слушаю, — сказал я.

— «Привлечения к высшей мере ответственности тех, от кого исходит зло и насилие. Воздействуя на источники ядерной опасности. Со святой земли вон соотечественников, изменивших интересам истинной свободы, туда, где над их трупами не будут читать ясин,[15] без права возращения к их потомкам…» Что-то путано по-русски переведено… Подписано — «Аминь. Парламент Чеченской Республики, Президент Чеченской Республики…»[16]

Молодец забежал за письменный стол и, не садясь, сказал мне с похвалой:

— На Лефортово в Москве тянешь.

— Вот видите, — ответил я. — От меня только прибыток. И для вас повышение. А вы руки распускаете…

Паренек, повернувшись спиной, чтобы я не разглядел набор номера, дождался ответа и сказал в мобильный:

— Здесь одиннадцатый. Борис Борисыч, на центральном рынке в ювелирке взяли курьера. С правительственной директивой. От самого, я думаю… Слушаюсь! Жду!

Борис Борисыч в обличье Ефима Шлайна сказал Одиннадцатому:

— Выйдите!

И мне раздраженно:

— Ба-ба-ба! Кого я вижу! Ты на каких же это гастролях здесь, в Грозном, Бэзил?

«Вот и встретились, — подумал я, подставляясь под ключ от наручников. — Вот и конец славной миссии…»

Бывают такие огромные добрые лохматые пахучие слюнявые собаки, подлинные друзья человека, от проявления горячих чувств которых, в особенности после их прогулки под дождем или снегом, хочется увернуться. Я и чувствовал себя подобным псом. После мотания по прагам, франкфуртам, тунисам, краснодарам, моздокам, где-то там еще, по жаре, под снегом и дождем, с вываленными в дерьме душой и шерстью… На месте Ефима Шлайна мне тоже, естественно, хотелось бы увернуться от такого. У него и без меня забот хватало. Например, совещание с Виктором Ивановичем Желяковым, который появился в дверях кабинета с загадочной улыбкой на дряблом лице.

ЭПИЛОГ

Если бы удавалось проходить по белу свету невидимкой, не оставляя следа, подобно лодке в пруду, не царапая глазной сетчатки и психики остальных людей, не отравляя им существование необъяснимыми выходками, каким бы прекрасным оказалось наше существование… Да мир не таков. Даже любовь, переживание совсем бескорыстное, оборачивается дурными болезнями. Чего уж говорить о дружбе? Медведь прибил мужика из лучших чувств, когда на его лбу комара стукнул.

В присутствии коллеги по борьбе с организованной экономической преступностью и бандитизмом, Виктора, как он его называл, Ефим Шлайн минут десять распространялся в этом духе. Я так и не разобрался, кто из нас двоих медведь, а кто — мужик, тем не менее какой такой комар и что примерно он нажужжал Ефиму, понял. Виктор Иванович правильно предчувствовал. Моя возникшая из небытия ипостась, да ещё здесь, в Грозном, воплощала для него наихудшее.