Голд, или Не хуже золота - [109]
Бармен оказался тут как тут.
— Веди себя прилично, Энтони, и не устраивай здесь скандалов.
— Энтони, сучий ты сын, — сказал тощий приятель толстяка, — они ведь белые. Никак я тебе не могу втолковать. У этих семей на социальном обеспечении тоже куча маленьких детей, и они не понимают, что с ними происходит.
— Пойдем отсюда, — решил вдруг Фиши Сигел; в его манерах по-прежнему не было видно и намека на дружеское расположение или вежливость, и Голд поразился последовательности и непреходящей силе этого мизантропа: ни разу за всю свою жизнь Фиши Сигел не проявил каких-либо человеческих чувств к кому-либо вне пределов своего семейства. — Я хочу домой.
— Позвольте я заплачу, — быстро сказал Голд. — Если никто не возражает.
— Меня зовут Воротила, а не Транжира.
Холодная, густая темнота остановила на секунду Голда, когда он в одиночестве вышел на улицу. Запах дыма от костров был густым, как туман. Ему нужно было пройти почти полквартала, чтобы нагнать остальных у машин. Навстречу ему вихляющей походкой шла четверка темнокожих франтов в теннисных туфлях, и он, парализованный вспышкой интуиции, понял, что это конец, вот сейчас, здесь, его жизнь пресечется ударом ножа в сердце. Он представил себе вырезку из газеты, которую сохранит для себя какой-нибудь другой собиратель:
СИМПАТИЧНЫЙ ПРЕЗИДЕНТСКИЙ НАЗНАЧЕНЕЦ ПОГИБ ОТ УДАРА НОЖОМ В СЕРДЦЕ ВО ВРЕМЯ ВИЗИТА, КОТОРЫМ ОН УДОСТОИЛ КВАРТАЛ СВОЕГО ДЕТСТВА
Принадлежащая высшему обществу невеста пребывает в глубокой скорби.
Читайте подробности в этом номере
Помогите нуждающимся
Они прошли мимо, не обратив на него внимания. Время его еще не пришло. В чем же суть прогресса? — спрашивал он себя. В дни его молодости вокруг было много бедных, а богатых он считал своим врагами. Богатые так и остались на своем месте, но теперь его врагами были и бедные.
Еще раньше Голд заметил разграбленные магазины с заколоченными витринами на трех главных авеню Кони-Айленда и сейчас спрашивал себя — где же теперь люди покупают еду, чинят платья и костюмы, куда сдают их в чистку, где ремонтируют ботинки и радиоприемники, получают лекарства по рецептам. В своей взятой напрокат машине он в одиночестве еще раз проехал по пустынной Мермейд-авеню до высокой с цепями ограды вокруг частных домовладений на Си-Гейт, где хозяева больших домов селили теперь семьи, находящиеся на социальном обеспечении, потом свернул налево к берегу и пляжу и медленно поехал назад по Серф-авеню. Он не увидел ни одного магазина. За охраняемые заборы Си-Гейта, который когда-то выставлял напоказ свой яхт-клуб и где когда-то обитали только зажиточные христиане, теперь в поисках безопасности устремлялись молодые еврейские семьи и, собираясь вместе, посылали своих детей в дорогие частные школы. Старики, вероятно, каждое утро, как всегда, выползали из своих нор, ковыляли по улицам в поисках солнечных уголков и разговаривали между собой на идише; где-то здесь на пути домой убили мать Райми Рубина. Голд не увидел ни одного еврейского продуктового магазина. На Кони-Айленде больше не осталось ни одного кинотеатра; наркотики, насилие и вандализм привели много лет назад к закрытию обоих кинотеатров, безвкусно разукрашенных, но внушительно возвышающихся над прочими зданиями. Кирпичный многоквартирный дом, в котором он провел все свое детство и почти всю юность, был снесен, на его месте стояло что-то более новое и более уродливое, и обитавшим здесь теперь семьям пуэрториканцев оно вовсе не казалось заметным улучшением по сравнению со старым.
Голд помнил то лето, когда город решил расширить берег, и, начиная с ранней весны, мимо их дома на Серф-авеню целыми днями шли груженные песком грузовики. Летом в жару его мать на своей смеси языков предупреждала всех детей: «На улице все брент[138], как огонь». Каждую осень она твердила одно и то же страстное заклинание: куда бы ни занесла их впоследствии жизнь, на Йом Киппур они всегда должны ходить в храм, иначе люди будут думать, что они «камманисты». Она часто сидела у окна, кивая женщинам, сидящим у окон напротив, смотрела на дирижабли и рассказывала не о таких уж далеких временах, когда люди целыми семьями высыпали на улицу, увидев в небе аэроплан. Она могла спеть первые строки двух из первых выученных ею в Америке песен: «Не хожу гулять давно, когда на улице темно» и «Не для солдатчины сына я растила». Обе эти песни были сейчас как нельзя кстати. Эта хрупкая, целиком ушедшая в материнские заботы женщина с забинтованной шеей так и не научилась толком читать или говорить по-английски, но узнавала арии из Кармен, Тоски, Фауста, Аиды и Мадам Баттерфляй, которые слушала в гостиной по купленному для нее Сидом огромному приемнику Атватера-Кента. Как вспомнил теперь Голд, эти деньги Сид потихоньку откладывал из своих вечерних заработков в прачечной или из своих заработков по выходным в банкетном зале, где в субботу была ночная, а в воскресенье дневная работа. Как же она выучила эти слова, черт возьми?
С первыми погожими, наполненными весенними ароматами деньками в марте или апреле улицы наводняли торговцы вразнос с их тележками, нагруженными фруктами и овощами; целое лето они без устали оглушительно и на все лады расхваливали свои продукты. Двадцать пять фунтов картошки на Лонг-Айленде стоили четверть доллара. Итальянские торговцы, все как один мускулистые, загорелые, с цыганскими лентами, повязанными вокруг лба или на шее, наполняли воздух особенно пронзительными криками, среди которых чаще других повторялась веселая прибаутка:
