Гоголиана и другие истории - [16]
2 февраля 1842 года шеф Корпуса жандармов и главный начальник Третьего отделения Собственной Е. И. В. канцелярии граф Александр Христофорович Бенкендорф сообщает в письменном докладе царю Николаю Павловичу о ком-то, кого он уверенно (трижды) называет Гогелем:
«Попечитель московского учебного округа генерал-адъютант гр. Строганов уведомляет меня, что известный писатель Гогель находится теперь в Москве в самом крайнем положении, что он основал всю надежду свою на сочинении своем под названием „Мертвые Души“, но оно московской цензурою не одобрено и теперь находится в рассмотрении здешней цензуры, и как между тем Гогель не имеет даже дневного пропитания и оттого совершенно пал духом, то граф Строганов просит об исходатайствовании от монарших щедрот какого-либо ему пособия. Всеподданнейше донося Вашему Императорскому Величеству о таковом ходатайстве гр. Строганова за Гогеля, который известен многими своими сочинениями, в особенности комедией своей „Ревизор“, я осмеливаюсь испрашивать всемилостивейшего Вашего Величества повеления о выдаче единовременного пособия пятьсот рублей серебром».
Историк Михаил Лемке, впервые опубликовавший этот документ в 1908 году в составе монографии «Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг.» (доступ к архивам Третьего отделения автору открыл министр внутренних дел Петр Святополк-Мирский), высказал мнение, что Бенкендорф отрекомендовал царю Гоголя Гогелем по незнанию, по невежеству.
«Называя автора „Ревизора“ „известным писателем“, III Отделение не постеснялось назвать его „Гогелем“… Так он был ему известен…», – язвительно замечает Лемке на 135-й странице своего труда.
Однако на 136-й – он вдруг формулирует иное, в сущности, противоположное (и более трезвое), суждение: «Ясно, что, представляя такой доклад, Бенкендорф знал, что Николай уже помогал Гоголю, потому что иначе, разумеется, никогда не рискнул бы просить за литератора, сочинение которого не разрешено установленной правительством цензурой».
Из этого следует, что начальнику Третьего отделения («центральной шпионской конторы», по определению Герцена) было хорошо известно и кто такой Гоголь, и каковы его отношения с цензурой, и какую помощь он уже получал от казны, и какую реакцию на его имя нужно ждать от царя, написавшего, между прочим, на докладе: «Согласен».
Не исключено, что осведомлен был Бенкендорф и о многом другом, касавшемся сочинителя, чью комедию «Ревизор» царь разрешил к постановке лично. Например, о том, как Гоголь называл на дружеских обедах жженку, которую очень любил. Он сам ее готовил (из рома, сахара и шампанского), сам поджигал – смотрел, как напиток горит в бокале голубым, в цвет жандармского мундира, пламенем; потом объявлял сотрапезникам, что это Бенкендорф, который должен навести порядок в сытом желудке, и залпом выпивал Александра Христофоровича. Может быть, Бенкендорфу как таковому хотелось рассчитаться за этого дижестивного Бенкендорфа, и потому он взял и выставил Гоголя Гогелем в докладе на высочайшее имя, заведомо зная, впрочем, что обидчик доклада не увидит. Может быть.
Однако есть обстоятельство, над которым обязан был бы задуматься любой заинтересованный расследователь дела о другом Гоголе, – например, Прокопович. Обладай Красненький возможностью изучить необходимые материалы (письмо П. И. Пейкера к С. Т. Аксакову от 7.11.1841, мемуары последнего под названием «История моего знакомства с Гоголем» и некоторые письма друг к другу членов аксаковской семьи), он должен был бы обратить внимание на одно поразительное совпадение.
13 октября 1841 года, за три с половиной месяца до того, как фамилия Гогель появляется в докладе Бенкендорфа, со станции почтовых карет и брик на набережной реки Мойки в Петербурге отъезжает почтово-пассажирский дилижанс. Он направляется в Москву. Места в его переднем купе занимают два господина. Один – Петр Иванович Пейкер, артиллерийский офицер, сын сенатора Ивана Устиновича Пейкера и друг писателя Сергея Тимофеевича Аксакова. Другой… другой представляется Пейкеру Гогелем. Просто Гогелем. Сиротой.
В первые часы пути Пейкер чувствует себя неловко. На станции отправления, еще до того, как сосед по купе отрекомендовал себя Гогелем, Пейкер радостно выразил ему свое почтение, приняв его за Николая Васильевича Гоголя.
По какой причине Пейкером овладела уверенность, что перед ним сам Гоголь – почудилось ли ему что-то гоголевское в облике попутчика; или, может быть, в минуту их знакомства слово «Гоголь» пронеслось, будто птица, под стеклянной крышей станционного двора на Мойке, нечаянно выпорхнув из уст какого-нибудь пассажира, – неизвестно. В мемуарах Аксакова говорится только, что Пейкер «очень обрадовался соседству знаменитого писателя».
К чувству неловкости, которое овладело Пейкером, после отправления экипажа, прибавляется чувство досады: ехать с «круглым сиротой», рассказавшим о себе «преплачевную историю», предстоит семьсот с лишним верст – больше трех суток. Хотя поначалу – после того как сосед «уверил его, что он не
