Проклята будь ты, судьба, в делах твоих.
А. В. Сухово-Кобылин. Дело
Утром 6 октября 1842 года пароход «Санкт-Петербург», следовавший из Гавра, вошел в воды Финского залива. Каюту первого класса занимала профессиональная модистка, парижанка Луиза Элизабет Симон-Деманш[1], двадцати трех лет от роду, вероисповедания католического. В таможенных документах она записала себя вдовой, хотя замужем никогда не была.
Она ехала в Россию, чтобы через восемь лет, на Михайлов день, в непроглядную пургу, сгинув в сугробах Ходынского поля, стать судьбой русского драматурга Александра Васильевича Сухово-Кобылина — сделаться навеки неотступной и скорбной тенью его славы, терновым венцом его блестящих побед и триумфов.
Обер-прокурор Правительствующего сената, управляющий шестым департаментом Министерства юстиции, сенатор Кастор Никифорович Лебедев заметил в своих «Записках» с брезгливой меланхолией: «Грустно видеть эту француженку, залетевшую в Москву, чтоб кончить ужасной смертью».
В деле Сухово-Кобылина об убийстве Луизы Симон-Деманш обер-прокурору предстоит сыграть не последнюю роль.
В 1854 году он, Кастор Никифорович, приближенное и доверенное лицо министра юстиции графа Панина, составит «от имени и за подписью» министра грозную резолюцию по делу, вследствие которой Сухово-Кобылин будет подвергнут тюремному заключению по подозрению в убийстве.
Граф Панин однажды признался со свойственной ему прямотой: «Я всю жизнь подписывал вещи, не согласные с моими убеждениями».
В данном случае содержание «вещи» фатально совпадало с убеждениями министра, что придавало бумаге сугубую силу. Вдохновленный столь редкой удачей, Кастор Никифорович отважился просить у графа красную ленту через левое плечо[2]. И хотя Панин, по утверждению его биографа, умел ценить труды своих подчиненных и даже «смотрел на их письменные работы как на создания художников, увековечивающих имя своими произведениями», ленты он обер-прокурору не дал и просьбой его остался крайне недоволен. А когда «художник» шестого департамента стал открыто выставлять свои заслуги перед собратьями по чиновничьему перу, министр юстиции вызвал его в кабинет и напомнил ему о другом художестве его неразумной юности — крамольной сатире на Императорский Московский университет, которую Лебедев сочинил в 1834 году, будучи студентом этого учебного заведения. Кто знает, быть может, Кастор Никифорович увековечил бы свое имя не только как чуткий писатель и оратор панинской школы, которая воспитала целый легион виртуозов, блиставших красноречием на заседаниях Сената, но и как утонченный сатирик, если бы ему с самого начала не отбили охоту к подобного рода сочинительству: тираж его остроумного опуса под названием «Рассуждения о царе Горохе» изъяли, а автора удалили из университета.
Сатириком Кастор Никифорович не стал. Но русская сатира в лице Сухово-Кобылина многим обязана сенатору.
Именно он натолкнет автора «Дела» на создание одной из самых драматичных сцен в этой пьесе, когда в своем прокурорском кабинете на глазах у изумленного драматурга съест билет Опекунского совета — взятку в десять тысяч рублей серебром, полученную от Сухово-Кобылина за обещание «дать делу положительный ход». Никакого положительного хода делу об убийстве Деманш Лебедев, разумеется, и не думал давать. Ибо в то самое время, когда на уровне обер-прокурорского зада отчаянно выплясывали подвижные пальцы, пытаясь и так и эдак изобразить перед просителем заветную цифру с четырьмя нулями, в каморке письменных дел стряпчего уже вовсю скрипели казенные перья — производилась на свет прокурорская резолюция, сулившая драматургу 20 лет каторги. Банковский билет, скользнувший неуловимым призраком в правый карман жилетки обер-прокурора, мог бы, пожалуй, значительно ускорить осуществление его давней мечты удалиться на покой и стать беспечным владельцем живописных деревенек с мукомольнями и винокурнями, если бы Александру Васильевичу по дороге домой не пришло в голову вернуться в департамент и заглянуть к стряпчему. Вознагражденный двумя пятирублевыми кредитными билетами стряпчий любезно позволил ему ознакомиться с резолюцией Лебедева. В один миг откроется Александру Васильевичу вся глубина вековой чиновничьей мудрости: просителю обещать, чтобы брать с него взятки, а дело в любом случае поворачивать в угоду начальству, чтобы получать от него ордена и должности. Он прозреет, но прозрение будет запоздалым. И когда Александр Васильевич, вне себя от ярости, ворвется в кабинет обер-прокурора и обрушит на него свой гнев и угрозы — подлец, негодяй, мошенник! я сейчас крикну на весь департамент! да что департамент — я крикну на всю Россию, что я дал вам взятку! у меня записан номер билета… вас обыщут… у вас найдут… вас призовут! — Кастор Никифорович ничуть не смутится. Он горестно усмехнется в лицо Александру Васильевичу, нехотя вытащит из кармана свернутый вчетверо билет, положит его в рот и, тщательно разжевав, проглотит половину подмосковного имения писателя. Единственная улика еще не успеет перевариться в желудке статского советника, а на голову Сухово-Кобылина уже польются велеречивые потоки праведного негодования. Вооружившись прокурорским красноречием, Кастор Никифорович ринется в атаку и, предвосхищая вдохновенные инвективы цензоров Феоктистова и Нордштрема, обвинит будущего сатирика в злонамеренном осквернении «святых стен» и «Зерцала Империи». Под возгласы возмущенных жрецов Фемиды его выведут вон из «высшего присутственного места державы» и захлопнут за ним дверь, которую он порывался распахнуть, чтобы крикнуть «всей России»: «Здесь грабят!!»
