Гоголь - [3]

В основе концепции Воронского достаточно традиционная схема «двух Гоголей», но развивает он ее вполне оригинально. Еще П. А. Кулиш задавался вопросами о двойственной природе натуры Гоголя — в связи с его письмом матери от 1829 года, в котором он начертал свой портрет в следующих словах: «Часто я думаю о себе, зачем Бог, создав сердце, может, единственное, по крайней мере редкое в мире, чистую, пламенеющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному душу, зачем Он дал всему этому такую грубую оболочку, зачем Он одел все это в такую страшную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения». По Воронскому, существовало два Гоголя, «два исконных врага друг другу в одном человеке, даже в подростке, в юноше»: один — нежинский обыватель, готовый, где нужно, поклониться и польстить; другой — вдохновенный художник, творец и гражданин, осознавший ничтожное самодовольство существователей. «И чем низменнее окружающая жизнь существователей и чем выше полеты и запросы духа, тем сильнее раздвоение между Гоголем, миргородским барчуком-крепостником и Гоголем, познавшим цену тогдашней действительности». Следуя этой схеме, Воронский подробно говорит обо всех «неприятных» чертах личности Гоголя и «неприглядных» фактах его биографии. Гоголь-помещик женит слугу Якима на крепостной, чтобы у сестер в Петербурге была горничная (факт, многих приводивший в смущение); Гоголь-историк ищет протекции, получает место окольными путями и т. д. Иногда автор книги «оправдывает» Гоголя, например тем, что в ту пору кафедры раздавались легко и их занимали далеко не самые достойные, однако в целом ему порою не хватает, говоря словами П. В. Анненкова, «доверенности к благодатной природе своего героя».

Гоголь у Воронского обладает как бы «двойным зрением», позволявшим ему, с одной стороны, с поразительной остротой видеть «вещественность мира», а с другой — прозревать духовный рост человека: «По своим природным дарованиям Гоголь должен был оставить произведения, в которых „вещественность“ Гомера находила бы вполне органическое и цельное сочетание с высоким и суровым духом Данте». Но с выводом, сделанным Воронским из этого в общем верного наблюдения, трудно согласиться: в Гоголе-де пропал гениальный народный художник — по причине мрачной, отравленной общественной атмосферы, в которой тот жил.

Наличие пропасти между духовным и «вещественным» у Гоголя порождает две противоречащие друг другу стороны его художественного мира — «милую чувственность» полнокровной жизни и «смертное очарование» нежити. И если в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» победу одерживает первое, то в «Вии» — второе. Последнюю повесть Воронский считает автобиографической и переломной в творчестве Гоголя; ее анализ — одно из наиболее удачных мест в книге. В этой теории двойственности можно уловить влияние символистской критики. Так, по Воронскому, у Гоголя «низкая вещественность мира совмещается с горними полетами духа: ведь человек — это чорт и ангел, роза и жаба, колдун и святой». Нельзя не заметить сходство данной сентенции с аналогичными высказываниями Д. С. Мережковского и В. В. Розанова — авторов, с которыми в других случаях Воронский вступает в полемику. Не исключено, что он, прекрасно знавший эмигрантскую литературу (в свое время реферировал ее для Ленина), был знаком и с новейшими русскими зарубежными исследованиями о Гоголе, в частности с книгой К. Мочульского «Духовный путь Гоголя» (Париж, 1934). Во всяком случае, переклички с Мочульским достаточно отчетливы: например, оба автора, указывая на загадочность личности Гоголя и крайнюю поляризацию в ней духовного и материального начал, ссылаются при этом на одни и те же высказывания С. Т. Аксакова, видевшего в Гоголе «не человека», «добычу сатанинской гордости» и одновременно «святого».

Принцип двойственности, коренящийся в особенностях натуры Гоголя («Двуликий Янус» русской литературы. Одно лицо у него вполне земное. Другое — аскетическое, «не от мира сего»), распространяется автором книги на весь гоголевский мир, где двойственны пейзаж, сюжет, язык, сама Русь. Особенно значимым представляется суждение о двойной природе персонажей: «Они погрязли в пошлом существовании, в стяжательстве, но в них брезжит нечто обнадеживающее, некий намек на духовное возрождение». Здесь Воронским уловлена крайне важная, типично «гоголевская» мысль о возможности такого возрождения для каждого человека. При этом он, как и К. Мочульский, обращает внимание на исключительно ранний интерес Гоголя к духовным проблемам, подтверждением чему может служить повесть «Портрет», в которой художник оставляет мир и становится монахом. «Портрет» Воронский считает пророческим произведением: «В нем уже приоткрывается трагическая судьба Гоголя, его будущая борьба за „высшее озарение“, за аскетизм». (Справедливости ради заметим, что автобиографическое значение повести отмечал еще Н. А. Котляревский. Данное наблюдение можно подкрепить одним эпизодом биографии Гоголя, оставшимся неизвестным исследователям: летом 1845 года писатель действительно имел намерение оставить литературное поприще и поступить в монастырь.) Однако окончательный вывод достаточно традиционен: Гоголь «убил в себе художника во имя аскета-проповедника».