Гоголь в Диканьке - [42]

Был Гоголь в гостях и у П. Я. Чаадаева. Чаадаев жил на Басманной, его дом привлекал многих. Гоголь приехал, увидев незнакомых ему людей среди гостей, сел в углу в кресло и, не проронив почти ни слова, а только слушая, просидел так весь вечер.

6 апреля в «Московских ведомостях» появилось объявление следующего рода: «Некто, не имеющий собственного экипажа, ищет попутчика до Вены, имеющего собственный экипаж, на половинных издержках… Спросить на Девичьем поле, в доме Погодина, Николая Васильева Гоголя».

Гоголь собирался за границу. Его ждал Рим и окончание первого тома поэмы. Первоначальное объявление для газеты было составлено в шутливых тонах, в гоголевском духе и гласило: «Некто, не имеющий собственного экипажа, желает прокатиться до Вены с кем-нибудь… Оный некто – человек смирный и незаносчивый: не будет делать всю дорогу никаких запросов своему попутчику и будет спать вплоть от Москвы до Вены». Редакция сочла этот текст чересчур фривольным.

Перед отъездом Гоголь дал именинный обед в саду у Погодина. На обеде были И С. Тургенев, П. А. Вяземский, М. Ф. Орлов, М. Н. Загоскин, К. С. Аксаков, П. Г. Редкин, М. А. Дмитриев и М. Ю. Лермонтов.

В дневнике А. И. Тургенева – друга А. С. Пушкина, провожавшего его гроб до Святых Гор, – отмечены и другие гости: П. Я. Чаадаев, Щепкин, Хомяков, Баратынский.

Целое созвездие имен собралось под липами в погодинском парке. Лермонтов читал гостям отрывки из поэмы «Мцыри». Гоголь был оживлен, сыпал шутками, называл жженку, которую варил сам, Бенкендорфом за ее голубой цвет (голубым, как известно, был кант на жандармском мундире).

На следующий день Гоголь у Свербеевых вновь встретился с Лермонтовым. Краткая запись в дневнике А. И. Тургенева гласит: сидели «до 2-х часов». Гоголь никогда так поздно не засиживался в гостях. Для него это случай необычайный. Можно только догадываться о впечатлении, которое произвел на Гоголя уезжающий в ссылку на Кавказ Лермонтов. Позже, в статье «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность», Гоголь отдаст дань таланту Лермонтова, сказав, что никто у нас не писал еще такой благоуханной прозой, как автор «Героя нашего времени», и вместе с тем отметит в Лермонтове презрение к своему таланту, безрассудную игру с ним и «безочарование» его поэзии. Выстрел, прозвучавший в июле 1841 года у подножия горы Машук, больно отзовется в сердце Гоголя. Он откликнется на него горькими строками сожаления о судьбе русских поэтов.

18 мая, после завтрака, в 12 часов, Гоголь – в сопровождении своего попутчика Панова – отбыл из Москвы. Его поехали провожать Аксаковы, Погодин и Щепкин. Вот как описывает этот отъезд С. Т. Аксаков: «…ехали мы с Поклонной горы по Смоленской дороге… На Поклонной горе мы вышли все из экипажей, полюбовались на Москву; Гоголь и Панов, уезжая на чужбину, простились с ней и низко поклонились. Я, Гоголь, Погодин и Щепкин сели в коляску… Так доехали мы до Перхушкова, то есть до первой станции. Дорогой Гоголь был весел и разговорчив. Он повторил свое обещание, данное им у меня в доме за завтраком и еще накануне за обедом, что через год воротится в Москву и привезет первый том «Мертвых душ», совершенно готовый для печати… В Перхушкове мы обедали, выпили за здоровье отъезжающих, Гоголь сделал жженку… Вскоре после обеда мы сели, по русскому обычаю, потом помолились. Гоголь прощался с нами нежно, особенно со мной и Константином, был очень растроган, но не хотел этого показать…»

5

Гоголь свое обещание выполнил. В октябре 1841 года он привез в Москву из Италии готовый первый том «Мертвых душ». Начались хлопоты по переписке, по передаче поэмы в цензуру. 23 октября Гоголь писал Н. М. Языкову, с которым сошелся в Риме: «Меня, как ты уже, думаю, знаешь, предательски завезли в Петербург; там я пять дней томился. Погода мерзейшая, именно трепня. Но я теперь в Москве и вижу чудную разность в климатах. Дни все в солнце, воздух слышен свежий, осенний, передо мной открытое поле, и ни кареты, ни дрожек, ни души – словом – рай».

До этого как о рае он говорил только о Риме. Но все более он привыкал к Москве, к ее домашности, ее близости к лесу, полю, к мягкой погоде и мягкой русской речи. Петербург посвистывал ветрами с залива, продувал насквозь в эти осенние дни – тут стояла золотая пора: ни один желтый лист на березах и кленах не шевелился, синее небо разбросило над Москвой свой купол, горели на солнце кресты и золотые главы храмов и остатки паутины тянулись по уже обмякшей траве. Окна комнаты Гоголя выходили на восток, солнце показывалось тут с утра и грело, как в Риме.

Да и к зиме московской он привык. Заворачивали и тут морозы, мели метели, но не было этой болотной мороси, пробирающей до костей влаги, ветра с Невы, который, проносясь по голым проспектам, готов был унести с собой и прохожего. В Москве если и налетал ветер, то быстро запутывался в тесных переулках, стихал, пытаясь пробраться по кривым улочкам, тупичкам, сивцевым вражкам и собачьим площадкам. И печи здесь дольше хранили тепло, и деревянные стены особняков защищали надежнее.

Но с рукописью не все ладилось. Переписанная набело, она поступила к цензору И. М. Снегиреву, который не нашел в ней ничего предосудительного. И. М. Снегирев был не только цензор. Профессор Московского университета, автор книг «Русские простонародные праздники», «Русские в своих пословицах», «Памятники московской древности», он был человеком, которого читал Гоголь и чтил Гоголь. Еще за границей он просил друзей присылать ему книги Снегирева.