Гофманские капли - [2]

1.XI.1814. Гофман — Т. Г. фон Гиппелю:

Есть в моей жизни одна отличительная черта: вечно случается то, чего я вовсе не жду, будь то хорошее или плохое.

Владимир Соловьев написал в предисловии к своему переводу “Золотого горшка”, что у Гофмана фантастическое — другая сторона реального и все действующие лица живут двойной жизнью, в стихии “двойной игры поэтического сознания с реальным и фантастическим миром”. Видимо, двойная игра его и заворожила.

Трудно судить, насколько это верно. Мы имеем дело с автором, который — кроме того, что, конечно, большой мастер намеренно оставлять читателя в недоумении — и сам, похоже, не знает, “как было на самом деле”. Вот так могло быть — и так — и так тоже. В “Эликсире Сатаны” так и не прояснен до конца вопрос о двойнике; большинство рассказов откровенно невнятны. А “Песочный человек”! Как Коппелиус украл глаза Натаниэля — и почему никто ничего не замечал, — а если вся история — бред смятенной души, то как понять и превращения Коппелиуса, и реплику Спаланцани: “Глаза! глаза он украл у тебя!”, и многое другое, вплоть до эпизода, который разрешает думать, что и сам Натаниэль — кукла:

“И вот он схватил меня с такой силой, что у меня захрустели все суставы, и принялся вертеть мои руки и ноги, то выкручивая их, то вправляя. „Ага, — эта вот не больно ладно ходит! — а эта хорошо, как и было! Старик знал свое дело!” — так шипел и бормотал Коппелиус”.

(В свете этого как играет тема Натаниэль — Олимпия, кровосмешение — попытка кровосмешения — двух механизмов, детей одного механика.)

Да и что такое “на самом деле”? То, что действительно происходит, говорится в “Серапионовых братьях”, как раз и есть самое невероятное. Если фантастическим может быть все без исключения, не лишено ли смысла само это понятие? Когда зеркала отражают друг друга, может ли в них заглянуть некто третий со стороны? Ни одну загадку нельзя разгадать, ибо ответ будет очередной загадкой. Ничему нельзя поверить, потому что верить тогда придется всему. По той же причине никого не жалко. А коли уж никого не жалко — какая разница, чем все закончится?

Должен существовать зазор между правдой и ложью, “да” и “нет” “я” и “ты”, поступком и помыслом. Это дает возможность и силы различать — следовательно, выбирать — следовательно, действовать. (Противоположностью чему будет чистое созерцание; отказ, например, схватить вора за руку — а вдруг это окажется рука дающего?) Но действия у Гофмана как раз предостаточно: интрига, сюжет, смерть — все в порядке. Мы могли бы предположить, что это действие — мнимое; разворачивается в чьем-то воспаленном мозгу и, совершив круг, возвращается к исходной точке. Или это действие автоматов: бесцельно длится, пока длится завод. (Поэтому самые диковинные — как в “Крошке Цахесе” — события не оказывают на персонажей воздействия: профессор эстетики так и останется профессором эстетики, князь — князем, волшебники — волшебниками.) Глаза, зеркала, двойники, все самое главное — вешки, указательные знаки на пути либо непроходимом, либо вообще не существующем. Магнетизм, лунатизм, великая любовь и великое честолюбие — все фантомы. Не фантом только золотой горшок, в котором никогда ничто не пригорает. (Простите, это не тот горшок.)

Вот, например, “Эликсир Сатаны”. Формально это роман воспитания, и его герой проходит определенный — с указанием городов и весей, соблазнов и падений — путь, последовательно посещая города и поддаваясь соблазнам. С другой стороны, это развернутая аллегория любовного треугольника Бог — Дьявол — человек, а всякая аллегория статична: фигуры могут быть изображены в движении, но это движение всегда одно и то же, оно не сменится следующим. И невыносимо длинный день безумия, и вечное бегство не подразумевают финала, разрешения, прибытия в пункт Б. (Да, но ведь Медард прибежал. Куда он прибежал, в могилу? И с кем он глухо боролся в ночь смерти?) Мнимый финал обескураживает, возбуждает недовольство и вызывает усталость. А еще он заставляет — тех, у кого есть склонность, — досочинять и переосмысливать. Поступать с чужим текстом так, как мы поступаем с собственной жизнью.

В святые ты уже не попадешь,

календарь переполнен ими.

Эликсир Сатаны

Всеистребляющая боль жизни — с одной стороны, жизнь, в которой человек и романтик дослужился (на свое горе) до каммергерихтсрата — с другой. Гофман мрачен, как мало кто, — запредельно мрачен, потому что находит в себе силы паясничать. При том что мысли, игру ума он не любит, для стилиста во французском смысле слишком многословен — необязательно и неблестяще многословен и, вообще, музыке слов предпочитает музыку Моцарта, — ресурсов для шутовства остается не так много. Конечно, постоянный монтаж — кадр из мирной жизни, кадр из поэтической жизни — впечатляет. Впечатляют кое-какие стилистические выходки: например, то, как цветочки, птички, ветерки, глазки и поцелуйчики — все обилие уменьшительных суффиксов — помещены в черный контекст едва ли не дня накануне Апокалипсиса: еще один звоночек, и начнется Страшненький Суд. Но все же главное оружие Гофмана как паяца — полное отсутствие внятного морального послания и жалости. Мы сострадаем только двум его героям: Натаниэлю и Цинноберу.