Годы в огне - [186]

Кузьма без труда определил, что вершники — казаки, ибо только они и в белых, и в красных войсках не подрезали коням хвосты. И вот теперь, гикая и разжигая себя злобой, белые натекали на Лабудзева, и ему было худо.

Красные пулеметы зашлись в горячечном бормотании, стук их слился в сплошную струю воя, но лава уже не могла и не хотела сдержать коней.

Важенин на бегу повернул свой батальон к увалу. Красноармейцы бежали на казаков, хрипя, обжигаясь горячим ветром июля и пороховых газов. Встретив на пути чьи-то старые окопы, они спрыгнули вниз, в сушь грубой глины, и сразу открыли огонь.

Кузьма поспел вовремя. Из неглубокой щели, близ увала, он увидел Лабудзева за пулеметом: рядом, без движения лежали номера «максима», все мертвые; а над Иваном крутился казак с перекошенным лицом и норовил достать пулеметчика длинной полицейской саблей.

Важенин выстрелил в конника из нагана и продолжал стрелять даже тогда, когда казак кулем валился с седла. Затем, выскочив из окопа, Кузьма, бог ведает для чего, схватил за повод испуганную кобылку убитого, и передавая ее Ивану, поднявшемуся с земли, сказал, как в детской игре, весело и значительно:

— Бери и помни!

— Это я навеки запомню, браток, — хрипло отозвался Лабудзев, — и матушка моя, даст бог, запомнит. Спасибо тебе.

— Да ты о чем? — сконфузился Важенин. — Перестань!

Вскоре наступила ночь, и оба командира условились отдыхать рядом, меж Долгой и Ключевкой.

Развернув скатки, постелив одну шинель под себя, а другой накрывшись с головами, товарищи свернули козьи ножки и, покуривая, стали беседовать.

— Вот я думал, ночь придет, — говорил Лабудзев, — и свалюсь я дареной кобылке под брюхо, и кану в сон, как в болото. А, погляди-ка, не спится! С чего бы это?

— А с того, — степенно объяснял Кузьма, — что хлебнули мы с тобой нынче много горячего, помочалили душу. А беспокойство — всегда бессонница.

— У тебя тут мать-старушка, в Челябе? — спрашивал Иван. — Это какое же счастье сыну на мать поглядеть в такую пору! А еще того более — матери сына обнять. Вот уж, скажу, удача, сравнить не с чем!

— Живые твои слова, — счастливо улыбался Кузьма.

Со стороны было бы, наверное, смешно и трогательно слушать двух обросших щетиной мужиков, толковавших подобным образом меж боями. Но любой фронтовик ничего манерного в такой картинке не найдет.

— Знаешь, Кузьма, — после долгой паузы возобновлял разговор Лабудзев, — война она и есть война, и коли пуля меня поймает, будь добрый — поклонись моей матери — вот тебе адресок на Гомельщине.

— Да что ты, что ты! — отговаривал его Кузьма. — Не баско говоришь. Войны с ноготь осталось, непременно уцелеем.

И посмеивался:

— Мы еще с тобой женихаться пойдем, после войны-то. Так парой и отправимся.

— Ах, хорошо это — верить в фортуну, — не соглашался Лабудзев. — Однако огонь кругом, а в огне помирают, и ты не хуже меня о том знаешь. Возьми адресок.

И он совал товарищу записку, сочиненную загодя, а Важенин, испытывая душевную неловкость и горечь, торопливо прятал листок в карман.

— А после и ты мне свой адрес скажи, — уговаривался Иван, — хотя, в случае чего, я твою маманю в Челябе где хошь найду!

Вот так они проговорили полночи, и вдруг, как по команде, заснули, — и никакие визги и высверки снарядов их уже не могли разбудить.

К рассвету на позиции явился военный, сразу видать — из запаса, шинель коробом на спине, что-то писал себе в книжечку, разглядывал оборону через круглые железные очки. Часовые тотчас загребли незнакомца под ружье, доставили к батальонному, растолкали его кое-как.

— Кто таков? — прохрипел Кузьма, сидя на земле. — Документ!

Пожилой дядечка подал комбату бумагу, Важенин долго и бессмысленно глядел в нее, пока до его сознания не дошли два дорогих слова: «Красное Знамя».

Кузьма, будто сработала в коленях пружина, вскочил на ноги, ухватил краскома за руку.

— Так ты и есть Пантелеев, редактор? — весело спрашивал он гостя. — А я — Важенин. Слыхал?

Пантелеев тоже обрадовался нежданной встрече, они тут нее залезли в пулеметный окоп, и бывший выложил нынешнему все, что записал в последние дни на школьных линованных листах.

Редактор был в гражданской жизни учителем, и Кузьма совершенно успокоился за будущее дивизионки.

Они бы еще, возможно, долго говорили о нуждах газеты, но тут к позициям прискакал конный порученец Гусева с пакетом «Три креста».

Комполка сообщал обстановку. Долгая Деревня по-прежнему пылала в жаре́ боев, особо много снарядов валилось на мост через Зюзелгу. Впрочем, нелегко было и соседним станицам, и железной дороге на Екатеринбург.

Колчак рвался в Челябинск, тщась замкнуть в кольцо красные войска. Порой авангарды Войцеховского подходили к городу на две-три версты, и белая шрапнель свистела над его главными улицами, падала в Миасс.

Частая стрельба — и красная, и белая — до такой степени раскаляла пушки, что их приходилось поливать водой, до ста ведер на орудие.

Над Челябинском, над Долгой, над дорогами, по которым во всех направлениях спешило подкрепление, то и дело проносились боевые аэропланы воюющих.

Челябинские мальчишки, бесстрашно сновавшие по улицам или наблюдавшие за схватками в небе из домашних окопчиков, отрытых на всякий случай, уже вполне надежно разбирались в марках самолетов и на взгляд отличали французские «Ньюпор» или «Фарман» от английского «Сопвича» или русские машины Дыбовского и Стеглау от «Фоккеров», собранных в Германии.