Годы в огне - [145]

Позвали меня земляки к себе в избу и прожил я там два дня. И выяснил вот что: служат они все во 2-м Казанском полку, а на флангах у них — 1-й Воткинский пехотный полк и 6-й ударный.

Тогда объявляю:

— Пора мне домой, земляки. До повиданьица.

Переплыл Белую ночью, спрятал плотик в кустах и — к своим.

Весь мой доклад красные на карту перенесли и через сутки — атака. Как на тот берег выскочили — налет на тыл 6-го ударного. В полку паника, бросает он нам шестнадцать подвод трофеев — и с глаз вон! 2-й Казанский отскакивает к Красному Яру, и Воткинский — за ним.

Тогда вызывает меня вновь командир и говорит:

— Выше похвал твоя боевая, бесстрашная работа, Мокичев. Прими благодарность командования, коммунист! Но вот тебе еще приказ: следуй за белыми полчками, Михаил, и не спускай с них глаз. По истечении времени доложишь самую суть.

Я отвечаю: «Слушаюсь!», надеваю штатское — и чуть не бегом за беляками. Вскоре выясняю: Казанский — в Красном Яру и на берегах Щучьего озера. Укрылся в избах и шалашах.

Добираюсь до брата, говорю: заплутался, карты нет, стреляют кругом — снова к тебе.

Ведет Мишка Мокичев-белый Мишку Мокичева-красного в свою избу, где квартируют бойцы. Обозрел я горницу: шесть винтовок и пулемет «кольт».

Вечером, слышу, шепчутся земляки меж собой: «Этот пришлый Мишка непременно красный лазутчик. И потому пошли в плен. На кой черт Колчак нужен!»

Я одобрил их разговор, сказал: помогу. Станет ваш полк отступать, а вы — в го́лбец и сидите тихо, как мышь под веником. Красные пожалуют — знак дам.

Мишка, брательник, соглашается:

— Это дело. Тем паче — зажгло меня. Тиф, стало быть.

Ночью ушел я к своим, доложился. Новый приказ: опять бегом в Красный Яр и по сигналу ракет — белая, красная, белая — стрелять из пулемета в белом тылу.

Примчался к брату, хватаю «кольт», тащу на улицу.

Мишка испугался даже: «Что такое?!»

Я объясняю: «Лезьте в подполье. И ведите себя воздержно, Не ворохнись, гляди».

Волоку пулемет на молебный дом, нерусский вроде бы, рассвета жду.

Вот и небо чуть побледнело, серое стало, пожелтело. И в ту же минуту просекают рассвет белая, красная, белая. Наши, выходит, в атаку кинулись.

И чуть не сразу белячишки по площади побегли. Влепил я им сверху вниз от чистой души три длинных очереди и еще короткими додал.

А вскорости вылетают к молельне красные вершники, клинки на солнце пылают вовсю.

Ну, ты знаешь, какая она, рубка. Если сам в деле, оно еще терпимо, в горячке-то. А ежели сбоку на это глядеть — страшно даже до потери сознания.

Иных беляков посекли, другие сбежали, и кинулся я — пулемет на горбу — в знакомый дом.

Открыл голбец, кричу в темноту:

— Честь и почтение всем без исключения! Хватит — наелозились!

Притащил кыштымцев к комиссару полка.

— Прошу любить и жаловать. Земляки.

Военком ответствует:

— Проверим — любить будем. Если рук своих не чернили — милости просим. Пусть воюют. Не жалко.

Не прошло и недели — выделили из нашего 4-го Петроградского полка батальон — двести пятьдесят штыков, — и в рейд.

Пролезли мы тихо в белый тыл, но тут же беда нагнала: напоролись на два белых полчка, и подступили они к нам, как волки, со всех сторон.

Командир наш, паря молоденький, говорит, будто паклю жует:

— Грозные красные герои! Здесь, правее Петухово, наступает последний парад, и надо нам красиво умереть!

Десять белых атак отбили мы в те сутки, сами дважды в рукопашную лезли, но понятно, уважаемый Александр, — два белых полка на один наш батальонишко — худо. И еще, к беде нашей, патроны сожгли.

Построил в лунном свете остатки отряда краском, трясется, как воробей на морозе, сообщает:

— Мы всё сделали, что сумели, и нет на нас ни вины, ни измены. Спасайся, кто может.

И возникли у нас, призна́юсь тебе, паника, шум, крики.

Кое-как переорал я всех.

— Наш командир — дурак и трус, и нечего его слушать! Бежать нам некуда, ибо мы в белом тылу. Ежели вразбежку — всех выловят. А сообща — может, и пробьемся. Команду беру на себя.

Как шли, сколь крови пролили, — о том неохота мне говорить, браток. А все ж вырвались из удавки и обнял меня комиссар в сладостный час возврата к своим. А после вышла мне и награда — дорогой душе орден Красное Знамя. И взводным назначили, тоже отметь в своей памяти, товарищ Лоза.

Однако не все на войне — удача. Однажды на марше, ночью, возле деревеньки Колесниково, свалились на нас георгиевские кавалеры генерала Гайды. Они тоже воевать умеют, сволочи, ничего не скажешь, браток!

Считай, чуть не всех наших, побили, осталось сколько-то живых, и, гляжу я в сильной досаде, — руки вверх тянут. Не все, но многие.

Мне, сам понимаешь, нельзя: коммунист, командир, и Красное Знамя на зеленой рубахе.

Помолотили они меня прикладами, знак ордена выдрали из гимнастерки. Партбилет тоже. Кричат: «Стань вот тут, на отшибе, падла!»

Кто-то советует:

— Чего жалковать? Клинком — и все дела!

— Не-е, — отвечает другой, — к карателям его. Они объяснят, кто есть Маркс, а кто — императорский дом. А нам об них руки мозолить неинтересно.

Вскоре и впрямь передали меня и еще других казачью.

Те, первым делом, вопрос:

— Кто коммунисты и кто добровольцы? Шаг вперед!

Все стоят, молчат, я тоже.