Годы странствий - [186]

что наш клуб совсем ожил от летаргии, в которую его погрузил советский репертуар. Таточка не только танцевала — она играла. «Карманьола» оказалась «скетчем», где было все — и слова, и танцы, и пение. Ее партнер был неплохой актер, а плясал и вовсе не худо. Во всяком случае он Таточке не мешал, и я, сорокапятилетний ворчун, почти влюбился в эту маленькую женщину, которая заразительно смеялась, шалила и вдруг с таким страстным увлечением запела «Карманьолу», что я почувствовал себя якобинцем и готов был, как Марат, покончить со всеми контрреволюционерами сразу, если бы только у нас были гильотины и она могла бы сделать эту операцию в один миг. Я кричал «браво», хотя я терпеть не могу выражать свое одобрение актерам, да и вообще это противоречит моей идее: мне надо спрятаться, а всякое изъявление чувств этому, разумеется, мешает и даже очень. Пройти в комнату для артистов я не решился. Поджидая трамвая (я должен был возвращаться на семнадцатом нумере), я вдруг вспомнил, как Таточка намазывала ногти Кудефудрову. Это воспоминание показалось мне совершенно неправдоподобным, и я хотел себя уверить, что вся эта сцена мне приснилась. Я не успел переступить порог своей комнаты, как щелкнул английский замок и вошла Таточка (у нее свой ключ). Мне хотелось сказать ей, что я видел ее на сцене, но я не успел. В коридор вышел Кудефудров и развязно попросил Таточку напоить его чаем. Они скрылись в ее комнате.

IV

Вчера у нас были полотеры и, пока они возились с мастикою и порхали по полу в комнате Кудефудрова, поэт ввалился ко мне. Этот болван думал, что он мне, бухгалтеру, оказывает великую честь, ежели сидит у меня в комнате и со мною разговаривает на литературные темы. Под его толстым задом все время отвратительно трещал стул.

— Вы мои стихи знаете? — спросил он, не сомневаясь, что я отвечу утвердительно.

Но я обозлился:

— А вы разве пишете стихи?

— Это забавно, — произнес он сквозь зубы… — Но имя-то мое знаете по крайней мере? Если книг моих не читали, на афишах это имя видели сотни раз.

— А я думал, что вы не тот Кудефудров, а какой-нибудь другой.

— Почему же?

— Я думал, что Кудефуцров — брюнет; а вы — блондин.

— Да, вы, я вижу, шутник.

— Нет, это я так, по простоте.

— Вы, должно быть, стихов не любите.

— Как вам сказать… Вот Пушкина люблю…

— Ну да. Это полагается. Учителя в гимназии объяснили, что Пушкин монумент.

— Нет, у него хорошо сказано:

И, с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.[1310]

— А вы что? Бухгалтер? Мне говорили, что вы по специальности математик…

— Кто вам говорил? — нахмурился я, потому что не люблю, когда обнаруживается прошлое.

— Актриса Лапина из третьего нумера.

— Странно. Почему она знает, что я математик?

— Она училась в каком-то пансионе, где вы были преподавателем.

— В самом деле, — пробормотал я. — Я припоминаю эту крошку… Да, да… Лапина… Кажется, ужасная была шалунья…

— Да, она и теперь…

Кудефудров не договорил фразы.

— Послушайте, — сказал я, — почему это у вас два ногтя отделаны, как будто вы пользуетесь услугами маникюрши? И почему только два, а прочие нет?

Поэт криво усмехнулся.

— Это, знаете, глупое пари… Одна фантазерка забавлялась… Уж если хотите знать, все та же гражданка из третьего нумера… Я должен ей за это достать французское издание «Тысячи и одной ночи» в переводе Мардрюс…[1311] А где достать? Она любительница сказок… Все это довольно глупо…

И он громко засмеялся и затрещал стулом.

«А ведь у него нет романа с Таточкой», — решил я почему-то и не так уж враждебно стал рассматривать грустные собачьи таза стихотворца, который сделал оптимизм своей профессией и «Гром победы раздавайся»[1312] своим лозунгом.

— Любовь, луна, Прекрасная Дама, — сказал Кудефудров неожиданно, — все это вздор. Хороший трактор в тысячу раз поэтичнее романтического хлама, которым нас угощали символисты…

Я промолчал.

— Писатель должен быть бодрым,[1313] — прибавил он уныло и взглянул на меня грустными собачьими глазами.

Я вспомнил, что среди его барабанных стихов мне как-то попались живые строки, где он вдруг с какой-то целомудренной нежностью вспоминает о матери. Мне стало его жалко.

— Послушайте, Кудефудров, — сказал я. — Не думаете ли вы, что разудалый оптимизм весьма вреден для пролетариата (я бы сказал «для человечества», но из вежливости говорю «для пролетариата»)?

— Не знаю, — пробормотал он застенчиво. — Во всяком случае пессимизм еще хуже оптимизма.

— Вот это верно, — обрадовался я, чувствуя, что этот Кудефудров о чем-то догадывается. — Пессимизм еще хуже. Но ведь есть нечто третье![1314]

Он не ответил. Встал, прошелся по комнате и, как будто просыпаясь, потянулся.

— Эта Лапина очень смешная. Советская актриса «малых форм», а перед иконою зажигает лампадку, как Марфа Петровна, и верит в то, что придет Антихрист и будет Страшный суд. Очень смешная.

— Вы находите смешным, когда верят в Страшный суд?

— Да.

— А я вот не верю и боюсь, что это мое неверие еще смешнее, чем вера Таточки.

— Я не совсем понимаю вас, — сказал Кудефудров серьезно. — Не понимаю, но, кажется, вам так же скучно, как и мне…