Годы оккупации - [23]

Военачальник Навуходоносора Навузардан представляет собой тот тип, который выполняет черную работу и в наиболее чистом виде воплощает в своем лице механизм власти. Короткие отрезки, где он упоминается в Писании, позволяют сквозь даль веков расслышать отголоски того страха, который он внушал. Наше время тоже породило таких людей. Подобно эротоманам, этим устрашителям ведома только одна реакция. Поэтому им присущ железный автоматизм, который выражен также в физиогномическом плане. Эти люди стоят на низшей ступени кочегаров у топки мирового духа и всегда деятельно участвуют в таких планах, о которых они ведают так же мало, как судебные исполнители о провинности осужденных, с которых они по обязанности своей службы должны взимать просроченные долги. Утратив свою должность, они тотчас же предстают во всей своей отвратительной наготе. Кажется, словно они прожили заемную жизнь и давно уже были трупами, так быстро, так алчно похищает их смерть.

Пополудни нас навестил г-н Хаазе, который вместе с Эрнстелем сидел в вильгельмсгафенской тюрьме. Его посещение напомнило мне те дни, когда я впервые на собственном опыте понял, каково положение преследуемого человека. Оно было близко к тому, чтобы завершиться катастрофой, которая могла превратить их в самую мрачную главу моей жизни. Тогда я не осознал всю тяжесть этой угрозы, отчасти, вероятно, потому, что нам так много помощи оказали незнакомые люди, друзья в беде.

Наш посетитель рассказал о том, как он часто встречал нашего мальчика в этом скорбном месте во дворе или в подвале во время воздушных налетов и обычно видел его бледным и молчаливым, порой он ему с тоской рассказывал о Кирххорсте.

Хаазе, тихий и безобидный человек пятидесяти с лишним лет, попал в тюрьму из-за одного разговора, который состоялся у него как-то вечером в лазарете с другими военными. Он покритиковал тогда руководителя рабочего фронта Роберта Лея и его народный автомобиль, на него донесли. Поскольку речь шла, в сущности, о пустяках, о сомнениях экономического порядка, он надеялся если не на оправдательный приговор, то все же на то, что отделается несколькими неделями тюрьмы, которые покроются сроком предварительного заключения. Процесс закончился смертным приговором.

Приговор был вынесен в районе Кёльна. Для исполнения приговора осужденного в сопровождении двух солдат охраны направили обратно в Вильгельмсгафен. В два часа ночи была пересадка, и они остались в Хам-ме дожидаться следующего поезда. Старший в наряде, унтер-офицер, в пути познакомился с девушкой и отправился с ней в зал ожидания. Хаазе остался со вторым стражником, ефрейтором, на перроне. Там уже стоял другой поезд, готовый к отправлению. Вдруг завыли сирены, начинался воздушный налет; свет погас. Хаазе услышал рядом с собой голос: «Начинается посадка на скорый поезд на Ганновер, поезд отправляется немедленно». Как во сне, он последовал этому приглашению и ушел от своего сторожа, и тот не сразу это заметил в начавшейся толчее у дверей. Ему удалось как-то миновать контроль, и так он очутился в Ганновере, где жила его жена, там он раздобыл денег, гражданское платье и велосипед. Он скрывался у крестьян в Нижней Саксонии и перебивался, работая электриком в деревнях и маленьких городках. Однажды, кажется, это было в Бургведеле, он работал у начальника полиции, и там ему даже повезло увидеть на столе объявление о своем розыске. Девять месяцев он так и жил с пистолетом в кармане, готовый тут же застрелиться, если его арестуют. Затем пришли американцы.

Глядя на него за кофейным столом, я спрашивал себя, как же ему все-таки удалось спастись от систематических преследований. Очевидно, причину следует искать в совершенной безобидности, которая делает честь его фамилии(Хаазе (Haase) букв. заяц.) и которая укрыла его подобно защитной окраске.

Его жизнь была спасена с той же неизбежностью, с какой Эрнстель шел навстречу смерти. Нам не разрешить этих загадок, пока мы скованы узами времени.

Кирххорст, 10 июня 1945 г.

Иеремия, плач. Эти плачи наполняются необычайно современным содержанием.

«Наследие наше перешло к чужим, домы наши — к иноплеменным; мы сделались сиротами, без отца; матери наши — как вдовы. Отцы наши грешили, а мы несем наказание за беззакония их. Рабы господствуют над нами, и некому избавить от руки их. Старцы уже не сидят у ворот, юноши не поют».(Ветхий Завет. Плач Иеремии, 5, 3—14.)

Я читал эти слова, как вижу по отметкам на полях, в Рождество 1939 года на Рейнских позициях близ Грефферна и в декабре 1942 года в Ворошиловске, на подступах к Кавказу. Мы мним, что проезжаем с этой книгой по городам, но, возможно, города — это не что иное, как только наглядные примеры. Мы путешествуем по этому тексту.

Духовный и эмпирический уровни. Заметки к «Рабочему». Духовная кампания, план в его низших и высших категориях развертывается по образу и подобию плана мироздания, который включает в себя смерть и страдание. Поэтому он абстрагируется от боли. Великий план располагается над колесами, он «богоравен». Зато на эмпирическом уровне ты проживаешь личную, выстраданную судьбу; боль — это человеческая реальность. Это приводит к трагическим совпадениям в душе отдельного человека, который является как планирующим, так и страдающим существом.