Годы на привязи - [18]

— А-а, теперь понимаю.

Аминь. Идем по пляжу, по шороху гальки. Пестрые тенты, под тентами на лотках разнообразные бутылки с вином, за бутылками белые халаты и колпаки. Ветерок с моря не подымает подолы тех, кто не в купальнике. На набережной шумно, красочно. На горизонте пароходы белы, красны, чисты; гудки их толсты, бодры.

— Глупо все вышло. — С досадой.

— Ничего не глупо, сама доводит!

Идем через парк. Большие белые платаны с кронами, как сердечные сосуды. Светлые листья, светлая тень. Мухи летят к нашим носам, на лапках несут запах дафны. Она останавливается, смотрит странно.

— Ты чего?

— Хочу тебя поцеловать.

— Я еще не отошел.

— Ты давно меня не целовал, — упрекает она меня. Она не горда.

— Будь терпеливой.

— Будь я терпеливой и жди, когда ты сам надумаешь, пришлось бы ждать ого-го!

Она тихо, обиженно идет. Я уже отошел, обнимаю ее за плечи и привлекаю к себе. Но она уже смягчилась:

— Видимо, и у нас начинается такое же, как у других.

— Какое?

— Видел молодоженов? Вначале им не оторваться друг от друга. Сплошные нежности. А потом быстро остывают. Я этого не хочу.

— Остывают, потому что девушки превращаются в баб.

— Каких это баб?

— В каких, помнишь, ты ужасно не хотела, боялась, — сварливых. Ты терпеть не могла тех, кто не умеет слушать другого, толстеет, перестает следить за собой. Топая ногой, клялась себе, что ни за что такой не станешь… Ты очень этого боялась.

— И что же, я стала такой? Я уже сожалею о сказанном.

Сумерки. Всевозможные голоса висят над городом на уровне нашего этажа в темном воздухе. Пока она звякает ключом в замочной скважине, я отламываю сухую ветку и бессмысленно ломаю. В черном теле тополя птички уже спят. Входим. Пустотой и скукой бьет в лицо. Я неохотно сажусь на стул, не знаю: остаться или снова на улицу.

— Тоскливо!

— Что же ты хочешь? Никого не знаем, никуда не ходим. Одни да одни! — объясняет она все по-своему.

Она суетится, что-то поправляет, что-то переставляет — дома всегда находит чем заняться.

— Хорошо бы иметь друзей, — говорит.

Теперь у меня другое состояние, безучастное, усталое. Мне кажется, так уже вечность сижу. Это, оказывается, от пожелтевшего, запылившегося плаката с двумя кулаками на стене. Еще год назад я его повесил как бы в шутку. Встал, сорвал, и сразу будто все изменилось.

— Наконец-то, — вздохнула она.

Ночь длинна, темная южная ночь, кажется, что вся прошла, но впереди еще ее половина, сон. В постели читаем. Слышен шум моря.

— Будем спать?

— Я почитаю.

— Спокойной ночи, — я привлекаю ее к себе. Пусть спокойно спит со сладкой мыслью, что я еще люблю.

— Да не приставай ты! И так сегодня достаточно злили.

— Кто?

— Да кто же еще! Сам знаешь!

— Бабушка, что ли?

— Ну да!

— Как?

— Ничего особенного.

— Расскажи.

— Просто глупости!

— Глупости тоже интересны.

Я сижу, облокотившись на подушку, и дергаю волосы на затылке. Интересно.

— Да не хочу я говорить! Просто бабье. Обо мне.

— Должно быть, и меня касается, иначе бы не скрывала.

— Оставь! Вот пристал! Дай почитать!

— Расскажи, не то разозлюсь. Предупреждаю — плохо кончится! Терпеть не могу упрямства, выдаваемого за принцип.

— На одну незначительную глупость десятки нанизываем.

— Сделай еще одну! Других не будет.

— Хорошо, уговорил. Бабушка сказала, что ты не любишь ее.

— И все?

— Нет, еще сказала, что ты стеснительный как красна девица, что такие в жизни ничего не добиваются.

— Что же, правильно.

— Да где же правильно? Какая она верующая, если людей хочет видеть дельцами!

— А может, деловыми?

— Давай спать.

— Давай поговорим.

— Ты говорил, что в твоих мучениях и заключается твоя сила, что каждый силен своим непреодолимым, что внутренняя борьба питает силой, или что-то в таком роде.

Я краснею:

— Я тогда оправдывался.

— А теперь настроение укорять себя?

— Почему-то чувствую потребность и в том и в другом.

— Ну-ну, выкручивайся!

— Больше ничего?

— Еще говорила, что я такая девушка, живая, и все такое, что могла бы найти лучшего. Черт-те что! Я так разозлилась! Я такой псих! Какое ей дело? Она даже испугалась.

Отвернулась и начала плакать, сморкаться.

— Ты хоть и разозлилась, но словам ее придала значение.

— Я знала, что ты это скажешь.

Гасим свет. Лежим в тишине. Перевалило за полночь. Где-то рядом — пугающая тьма, простор моря. Я шарю рукой, беру свой транзистор, приникаю ухом к его зеленому глазу и ищу музыку.

— Слушай… Ты как-то сказал, что взрослые редко бывают хорошими — все они ссорятся в семье…

— Думаю, что да.

— Но это же ужасно!

— Редко встречаются люди одного склада — вот почему.

— Не хочу быть взрослой…

— …а хочу быть дурой, да?

— Знаешь, мы с тобой разные!

— И с каждым годом эта разница будет усугубляться. Вначале люди видят только пол, потом человека, и — пошло самоутверждение! Да это и естественно, людям хочется следовать собственной природе, а не чужой, устаешь ведь в конце концов от самообмана.

— Ты в чем-то прав. Раньше мне нравилось все чужое, и сама хотела быть другою, родителей своих стыдилась. Теперь чувствую, как становлюсь похожей на мать, раньше заметить это было бы неприятно, но сейчас…

— Во-во!

— Ты холодный, черствый!

— А может, спокойный и трезвый?

— Нет!

— Вот видишь, ты ищешь во мне того, чего нет, а зачем? Я такой. Почему я должен быть другим?