Годы испытаний. Книга 3. Разгром - [17]

У входа в блиндаж Бурунова догнала военврач Аленцова. Она была чем-то взволнована. Посиневшие губы ее дрожали.

— Товарищ полковник, — обратилась она, задыхаясь.

— Что вами, Нина Александровна?

«Нет, с ней что-то стряслось. Один на один она не называла меня так официально».

— Со мной ничего, — покачала она головой, поправляя выбившиеся из-под берета волосы. — Пропала Наташа Канашова.

— Как пропала? Где пропала?

— Если бы я знала где, не пришла бы к вам.

— Простите, когда пропала? — понравился он.

— Не знаю, товарищ полковник.

— Да вы шутите, Нина Александровна. Как это пропала? Что и теперь скажу Михаилу Алексеевичу? Это мне легче самому пропасть. — Бурунов сделал резкий жест рукой. — Сколько раз говорил и писал ему, советовал — забери. И с ней толковал. И слушать не желают. Упрямое племя. Что же теперь делать? Где ее искать?

Аленцова мяла что-то в руках, потупя взгляд.

Просвистели пули. Откуда-то бил вражеский пулемет.

— Войдемте в блиндаж, — произнес полковник. Она неохотно согласилась, вошла, села.

— Как только отыщется Наташа, мне надо, товарищ полковник, уходить из дивизии, — не то с сожалением, не то просто в раздумье ответила она.

— Это еще что такое? Почему уходить? — Бурунов недоуменно пожал плечами. — Постойте, постойте, я что-то ничего не понимаю.

— И понимать нечего. Ревнует меня к вам. — Аленцова махнула рукой. — Пришла вся в слезах, наговорила мне. Впрочем, к моему посещению это не относится Я не в обиде на нее, глупая еще девчонка. Любит отца, знает о наших отношениях с ним. Вот кто-то и сыграл на этом.

Бурунов слегка покраснел и прокашлялся, явно нервничая. Он хорошо понимал, что во всем случившемся и он частично виноват. Ну а в чем? В том, что сердце потянулось к этой женщине. Если только в том, что он иногда, пользуясь случаем, когда она докладывала по службе, умышленно старался задержать ее у себя или угощал чаем? Он даже не решился ее пригласить на скромный обед в день своего рождения. А как ему хотелось, у него был день рождения.

Аленцова со свойственной ей задиристостью обидчиво поджала губы, лукаво поглядела на него. «А я думала, вы не забудете пригласить меня». Тогда Бурунову хотелось сразу же сказать ей обо всем. Он хорошо знал, что она любит Канашова, что она относится к тем сравнительно редким женщинам, которые могут любить только одного мужчину, даже после его смерти. Ему было неловко, он осуждал себя, что пытается греться, хотя бы и на расстоянии, теплом чужого счастья. На большее он не рассчитывал и не предпринимал никаких шагов. Был как-то такой момент, когда ему было очень трудно по службе. Это было в то время, когда он только что принял дивизию от Канашова. Тогда Аленцова была для него настоящим товарищем. Придет и скажет: «А вы, Николай Тарасович, сегодня что-то не в духе. Опять какие-то неприятности? — Улыбнется, будто солнцем душу согреет. — Нет, нет, это вам не идет. Вы же наше зеркало. А в кривом зеркале мы сами себя не будем угадывать, верить в свои силы. Всем другим это можно, вам категорически запрещено». Никаких «лекций» не читает, не делает назидательно-поучительных наставлений, не навязывает их, а скажет — и задумаешься. Самому становится неловко за себя. Пришла как-то докладывать, посмотрела и говорит: «Прошу извинить, товарищ полковник, доложу попозже». — «Почему позже, я же свободен, вы забыли справку для доклада?» — «Нет, — отвечает, — ничего не забыла. Вы не успели, товарищ полковник. Побриться. Извините, не буду мешать». И в краску вогнала, а обидеться нельзя. Права. Вот так она и начальником санслужбы работает. Ни на кого не кричит, никого не наказывает, а все ее любят, уважают. Сама она не сторонится работы. Где не ладится, кто с чем не справляется — придет, поможет, посоветует. Даром что с виду нежная. А если на чем настоять захочет — умрет, а заставит сделать, как это считает правильным. Вот и не пришлась она ко двору там, во фронтовом, эвакогоспитале, когда раненых за Волгу эвакуировали. Поглядели на нее — врач хороший, как говорят, трудяга, да и женщина интересная. А попытались ею помыкать, не считаться с ее мнением, не говоря уже о легких флиртах, — не вышло. Она рапорт, другой, третий, десятый. Настаивает послать в свою армию. Билась, билась, а уж если она чем загорелась, тут ее не переубедишь и не сдвинешь. Горой стоять будет. Подленько поступили с ней тогда ее начальники. Решили за спиной облить грязью за строптивость, твердый характер и женскую честность. Состряпали характеристику — «не врач она, а выскочка, дилетант, и командовать старшими пытается, и в личном, бытовом отношении». Можно хуже, да некуда. Поэтому и начальник санслужбы армии не хотел ее в дивизию Бурунова посылать, отговаривал и даже торговался. «Я вам двух дам начальников служб, хотя это и не положено». Бурунов настоял на кандидатуре Аленцовой. Он позвонил начальнику штаба армии. Прислали. Заглянул кадровик в ее личное дело — и к нему. «Как нам быть, товарищ полковник? Глядите, кого нам подсунули. Должность ответственная. Вот и раскуси людей. С виду ангел, а в душе ведьма». Бурунов был разозлен не на шутку. Он написал жалобу в политотдел армии, потребовал клеветников привлечь к партийной ответственности. Легким испугом отделались — по выговору оба получили. А таких исключать из партии надо. Аленцова не знала ни о характеристике, ни о вмешательстве в это дело Бурунова. К чему ей знать об этом?