Годовые кольца - [7]

Когда мне было столько, сколько ему, я был ужасно терпелив.

Я в тот гагаринский год с зимы до зимы читал и перечитывал чудесную толстую книжку «Круглый год», размышляя над картинками, кто симпатичней, ласковый Ленин или лукавый Дед Мороз. Дядя говорил, что Ленин. Но, к сожалению, Ленин был лыс.

Я жил тогда у них в Муравском, они еще не перебрались на Станцию. В природе не было ни Станции, ни самой железной дороги. Однажды весной дядя разбудил меня ранним утром и сказал: беги на речку — начался ледоход. Над деревней, вдвое плотнее над речкой висел сизый туман; под серым уютным небом в мелкой Муравке скрипели, парясь, зеленые, в трещинах, льдины, нет-нет да и выпрыгивая на плоский голый бережок. Навстречу мне в мокрых сапогах шел десятилетний Алешка, он стрелял в меня, семилетнего, из пластмассового пистолетика. Пистолетик отличался непрерывным, автоматическим боем. Скрипели льдины, потрескивал пистолетик, каркали вороны. Наше оружие до сих пор было исключительно самодельно-деревянным. Я не видал раньше таких пистолетиков.

— В речке нашел, на льдине принесло, — сказал Алексей, — еще бы половил, да фатер велел во дворе прибрать. Иди полови, пока Крыльцовы-нахалята не пронюхали.

Долго я стоял тогда на берегу, отказавшись завтракать. Ни черта я так и не выловил — напрасный труд!

Надул меня Алешка. Этот пистолетик дядя, оказывается, купил в Красноярске еще месяц назад, когда ездил на краевое совещание директоров школ. Купил его мне, но не отдавал, прятал, ожидая от меня хорошего поступка, чтоб вознаградить. Но я же ничего не знал! И хорошего поступка никак не могли дождаться. Наоборот, вместо поступков сыпались одни проступки. И как раз накануне, отказавшись от теткиной вкусной и здоровой пищи, я наперся чесночного супа у соседки Крыльцовой вместе с нахалятами. Этот едкий суп в наступившее тепло бедная птичница тетя Дуся решила сварить во дворе, на кирпичиках, по соседству с собачьей будкой. (Особая прелесть — выструганные ею деревянные черпачки, очень удобные для питания из артельной посуды.) Там мы его и съели вместе с редкими дождевыми каплями. Хорошо вы готовите, сказал я хозяйке, не то что тетка, с ее жирными, никому не нужными борщами. А тетя давно уже ревниво-сердито следила за мной из-за забора. «Ах ты, маленькая сволочь!» — закричала она, наваливаясь на забор, — и он рухнул под ее серьезным телом. Никоды я так не смеялась, повторяла потом тетя Дуся.

Все-таки вечером меня пожалели. Когда я выпил кружку ненавистного молока, дядя кивнул Алексею, и он отдал мне пистолетик.

Пойдем домой, я замерз, теребит меня сын. Не тереби меня, сын. Я все стою в тумане на берегу Муравки и жду. Высматриваю, когда зеленые льдины принесут мне пистолетик. Легче ждать, когда хорошо видишь. Тогда я не носил очки, видел хорошо, зорко, как всю жизнь — мой бедный, бедный отец.

3. За четыре бедняцких обола

Начну бесхитростно: сразу после Старого Нового года встали сильные морозы и стояли уже третью неделю. По городу вымерзали и выгорали пьяненькие, пожары побежали по допотопным слободкам, где проживали наследственные антибуржуазные томичи — потомственные грузчики, сторожа и экспедиторы. Если им везло, они успевали выбежать на улицу, прихватив остатки спиртного, дожевывая закуску, и виновато слушали, как в яром огне взрываются банки с солеными огурцами.

На Степановке, именно на улице Хмельницкого, утром третьего дня обнаружили окоченевшего мужчину: он упал, крепко подвыпивший, и заснул, прикрыв глаза ладонью, как от яркого света. Его шапка отлетела метра на два, и в ней нашли камень, оказавшийся воробьем, которому не помогло секундное тепло, переданное шапке теменем несчастного.

А вчера мне позвонила Анастасия Евгеньевна и рассказала, что звонарь Сережа из Казанского храма рассказал ей, что от мороза лопнул колокол: на вечерю, крючась на ветру, Сережа хватил билом как-то не в меру сильно, и отломился кусок, такой большой, что, падая, пробил перекрытие. В заключение она вздохнула: плохой знак, и не первый такой плохой знак. Надо из этого города уезжать.

Нетвердый в физике, я позвонил Сереже, и он с негодованием опроверг это известие. Сказал, что с Анастасией Евгеньевной вообще не общается целый год, потому что она врушка, а если его и отстранили на время от должности, то по совсем другому поводу. А по какому, не скажет — не хочет выглядеть ябедой, зато отцу-настоятелю в свое время будет сложно выкручиваться перед Господом за такую обиду малому ему.

Но морозы, добавил он, и вправду нехороши, зловещи. Не потому, что сильные, а потому, что серые. «Обратите внимание: всегда же чем студеней, тем солнечней, розовее. А тут с самого начала хмарь и скука. Как в остяцком аду».

Мы от такого холода поотвыкли. Легко, но уже без удовольствия припоминалось: подобное было лет 25 назад, когда утро за утром молодой я летел на службу, зажмурив глаза, обмотав лицо несвежим, прокуренным шарфом, перебежками — от порога до булочной; от булочной до подъезда столетнего дома купца Абдуллина, от подъезда до вестибюля пивного завода… И, наконец, страшный долгий марафон круто вверх по Горбатой улице, теперь в компании с другими обезумевшими согражданами, — а навстречу неслись рабочие пивзавода, они бежали легко, вниз, зато лицом к реке, им доставалось втрое, и они храпели, как кони, с облезлыми красными мордами.