Товарищ наливает в стакан водку и идет вдоль писаницы, кропя ее кончиками пальцев. В подражание ему я тоже наливаю водку и иду ему навстречу. Я неловок, мой стакан пустеет быстро, и товарищ торопливо меня останавливает.
— Духам достаточно! — говорит он, проверяя бутылку.
Мы смотрим на писаницу. Вот деревянная юрта с открытым пологом. В юрте горит огонь. Вот войлочная юрта, он таинственно закрыта. Вот мужчина идет на дело, в руке меч, за спиной саадак. Вот мальчишка из одних черточек, у него в руках игрушка. Юла? Астрагал? А вот верблюды, их много, они бегут-кружат по степи, а вот бегут кони, бежит олень. Вот несутся всадники, за ними поспешают пешие. И у всех одна нога опережает другие. Все бежит, летит, кружится.
А у юрты стоит человечек в разгильдяйской позиции, широко раскинув руки, и смотрит на них. С восхищением? С ужасом?
Мы не знаем, на каком языке они говорили, как их звали, какой внутренний смысл у этой выбегающей из камня панорамы. Но все люди с косичками, наши люди, Боже ж ты мой!
И сдается мне, что изобразил все это тот разгильдяй возле юрты, вышедший, может быть, по малой нужде. Больше некому, все заняты. Брат мой, я бы обнял тебя и прослезился!
А в юрте горит, горит, две тысячи лет горит огонь.
И я рад, что в лице моего сына прочитывается глубокая задумчивость, наморщившая ему лоб.
Мы набираем охапки ирбена, и пропахшая ностальгией машина несется на юг, домой.
Домой.
