Годовые кольца - [18]

А каким был покойник, к которому я опоздал? И я с ужасом подумал, что хороший человек — большая редкость, что лимит скорее всего исчерпан и в один яркий весенний день в одном квартале не могли покинуть мир два праведника.

— Вот за такую калькуляцию и наказывают нас небеса.

Авось Екатерина Сергеевна простит меня. Ведь немудрено, что я обмишулился. Если нашлись четыре сносных плеча, она про меня забудет.

После этого, по пути домой, я сделал два дела: отправил посылку Ивану Прохоровичу и купил розы жене.

Посылка представляла собой собрание благородных трав со всех континентов нашей голубой планеты. Они будут завариваться чистейшей водой Восточной Сибири. К травам я приложил высмотренную в книжном магазине назидательную книгу «Жизнь только начинается». Она начиналась так: «Вам исполнилось семьдесят? Вы созрели для того, чтобы приносить радость себе и окружающим. Начнем с того, что посмотрим в зеркало. Что мы увидим?» Автором книги был указан Г. Г. Газгольдер, доктор психологии и отважный, видимо, естествоиспытатель. Уважаю естествоиспытателей.

Когда я подал жене цветы и старательно поцеловал ее, она сказала: — Ты что, брат, с цветами — провинился, что ли? Ну-ка посмотри-ка мне в глаза!

Я рассказал ей о своей ошибке, но настаивал на охватившем меня просветлении. Однако она выбрала иной мотив подношения цветов и назвала его откуплением. Провинился и откупился, сказала она, исходя из опыта нашей повседневной практики. И то хлеб, что у тебя совесть есть. Она за тобой не успевает, запаздывает, но покуда мерцает. Жаль, что ее в основном воскрешают табак и алкоголь, очень жаль.

Шутила жена, шутила.

— Я думал о радости жизни, о том, что рядом с хорошими людьми она без всяких теорий немедленно обретает смысл, — убеждал ее я.

— Если слишком увлекаться поисками смысла жизни, — сказала жена, — дети будут беспризорными.

И послала меня за насущным хлебом.

Сторонний голос вызывал теперь у меня неприятное беспокойство. Он подсказывал, что старик мог быть не столь иконописен, как мне привиделось; на похоронах всегда, под влиянием момента, под властью ритуала, говорят тепло, чтобы не молчать холодно, и опускаются подробности, которые бывают на самом деле решающими. Мало мы знаем великих гуманистов, высасывающих из близких последние соки? И редко ли права человека шумно защищают последние шкурники?

Увы, я думал об этом. Вернее, и об этом, потому что ощущение праздника от встречи с достойным оставалось и преобладало.

А хлеб между тем подорожал.

Через несколько дней вернувшаяся с работы жена сказала с порога:

— Сегодня появилась, вышла на занятия Екатерина Сергеевна.

— Что она, как она, держит удар судьбы?

— Держит, смирилась. Но похороны были тяжелые, рыдала, в обморок падала. Народ — одни наши музыканты, женский пол. Запаниковали. Боком вышла твоя рассеянность! На вынос гроба зазвали какого-то дяденьку с улицы — спасибо, вошел человек в положение, помог, пока ты просветлялся. Я извинялась, извинялась… И сама прийти не смогла, и ты подкачал…

Я сидел в кресле с закрытой книгой в руках и глядел на потемневшие облака. Они обещали дождь, первый дождь в этом году. В открытую форточку донесся громовой раскат, и ответно закипели детские голоса.

Я подошел к окну. Нет, то была не поэзия грозы — по крышам гаражей бегали нахальные дети, и самым разнузданным из них был наш сын. Он то подпрыгивал на крыше гаража нашего соседа Анатолия Ивановича, то поливал ее из баллончика ультрамарином.

И я поймал себя на том, что после появления этих баллончиков с яркой краской у меня чешутся руки популять из них. Надо было послать парочку таких снарядов Ивану, в деревне их не продают.

Еще через несколько дней на Центральном рынке я увидел Веру Сергеевну. Наступило обеденное время. Она сидела в палатке за стопками китайских джинсов и ела лапшу из пластиковой тарелки, сдвинув очки на макушку. Она меня, конечно, не узнала.

Торговец напротив, молодой азербайджанец, сказал ей:

— Эй, Вера! Шурум-бурум-керим? Якши?

— Керим-бурум-шурум! Якши! — ответила она, улыбаясь — Ты, Салман, побрился бы! Сидишь злым абреком, никто к тебе не подойдет.

— А ты побрей меня, — сказал Салман.

— Стара я, чтобы тебя брить, сын Казбека, — сказала она, принимаясь за кофе.

— Слушай, какой Казбек?..

Подошли люди и заслонили меня от них. Никакой морали эта сцена не содержала. И слава Богу.

5. Ода степной писанице

— Нет, друг мой, нет: туда, конечно, не вернуться, и не нужно, вовсе не нужно перевоплощаться. Та жизнь была слишком трудной, каторжной, примогильной, она ежеминутно требовала от человека знаний и умений, которых у нас нет. Но возникает, во спасение, святая жажда на нее оглянуться — есть о чем вспомнить, есть что сравнивать. Ибо в наше разреженное время весь в пробоинах на душе, ценой юности и зрелости приползаешь, ободранный, к истине самостояния, к величию стоицизма. Те же люди рождались со стоицизмом в крови, они знали, что смерть дожидается их за холмом, и пили жизнь вкуснейшими глоточками, выговаривая простое предложение, как целую поэму.

Древние слова Начало и Конец — однокоренные, в них жизнь не сон, в них жизнь есть КОН. Это приговор, зовущий в простор.