Годори - [35]

— Дома не удалось со мной справиться ни чудо-гребнем, ни волшебным зеркальцем, ни точилом, ни шилом, теперь хочешь этих людей натравить, падла, стукач, гэбэшник! — рыкнул он на Элизбара.

— Молчи! — твердо ответствовал Элизбар и направил на вепря острие своего копья.

«Дранг нах остен!» — взревела толпа.

Вепрь, мелко семеня, кружил вдоль поляны и рыл копытами землю. Следы его копыт изувечили луг. Между вывернутыми комьями дерна зачернела земля. «Оле! Оле! Оле!» — ревела толпа. А вепрь, с неожиданной для кабана легкостью замкнув круг, словно очертив поле боя, выставил клыки и ринулся на Элизбара. Элизбар сумел уклониться, но кабан задел его клыком. Рубаха в предплечье намокла от крови. Элизбар потерянно оглянулся на Элисо. «Держись, Элизбар! Протри рану травой, и все пройдет!» — крикнула Элисо. Элизбар выдрал из земли пук травы, протер рану, и она затянулась, а кисти рук, лишенные мяса, обросли плотью. «Вот почему хороши заграничные снадобья», — подумал Элизбар. Ему приятно было ощутить округлую твердость копья, прижатого локтем к ребрам. Вепрь смотрел на него маленькими красными глазками и, похоже, готовился к новой атаке. «Вот сейчас выяснится, готовы ли мы к свободе!» подумал Элизбар с воинственной гордостью. «Не по верху бей слона, а по низу врежь сполна!»1 — Это Лизико крикнула Раждену. Элизбар не удивился. В древних сказаниях, выбирая в схватке между отцом и любимым, девушка всегда принимала сторону любимого. И все-таки он бросил на дочь мимолетный укоряющий взгляд. Этого оказалось достаточно: словно литой снаряд, вепрь налетел на него и поверг на изрытую копытами землю. Копье выпало из рук Элизбара. Толпа глухо застонала. Вепрь встал передними ногами на поверженного врага и мокрым от пены рылом больно саданул в подбородок, при этом острый, как кинжал, клык чуть не оторвал поверженному ухо. Но боль почему-то доставила Элизбару удовольствие. «Господи, как хорошо, — думал он в полуобмороке. — Что может быть лучше, чем лежать вот так в поле, даже не зная, где ты… Далеко от врагов и друзей, от правых и виноватых, от полицейских, ставших разбойниками, и от разбойников, пришедших в полицию… От всего, Боже Всевышний… От всего, что было и будет… От обнищавших сел, вырубленных виноградников, обесчещенных девушек и заживо сожженных парней, от глубоко и безмятежно дрыхнущего беспечного своего народа и даже от прекрасного квишхетского лета… Ото всего, что разлагало и развращало нас и готовило к этому позору… к этому рабскому блаженству…» И пока Элизбар так рассуждал, повергший его кабан пустил горячую, пульсирующую, едко пахнущую струю мочи. Но это только усилило удовольствие, Элизбар даже закрыл глаза, безвольно погружаясь в трясину мерзкого блаженства. «Отец! послышался голос дочери. — Отец!» И он испуганно вскочил на ноги. Потревоженный кабан скакнул в сторону. Копнул рылом вывороченную землю. «Сука! Сука! Ты из всех моих убийц убийца!» — крикнул он Лизико и, задрав треугольную башку, выставив клыки, ринулся опять на Элизбара. Элизбар успел поднять уроненное копье, но направить его не удалось, он держал копье как-то вкось, от чего ткнул разогнавшегося кабана в рыло тупым концом. От неожиданности кабан хрюкнул, потерял равновесие и, визжа, как свинья, повернулся к толпе. Толпа попятилась. За это время Элизбар приноровился к копью, зажал его локтем и что было сил вонзил в бок кабану. Тот заверещал, скачком развернулся к нему и пригрозил: «Что, достал, падло?.. Я тебе кишки выпущу!» Не чуя боли, Ражден на трех ногах обежал поле боя, из бедра четвертой хлестала кровь. «Оле! Оле! Оле!» — ревела толпа. «Вот как вы понимаете свободу, — сказал Ражден. — Любому позволяете совать нос в наше грязное белье». — «Пусть все знают, в каком мы положении», — ответил Элизбар. При этом он не отрывал глаз от хромоногого зверя и изо всех сил стискивал копье. Он был готов к бою, хотя, вывалянный в грязи и смердящий кабаньей мочей, едва держался на ногах. «А ведь однажды я тебя и впрямь любила, дура такая!» — крикнула Лизико Раждену. «Ты еще свое получишь! Еще поплачешь, жаба непотребная, блядь домашняя… Поставят раком посреди улицы!» — роняя пену, рыкнул Ражден и стал злобно рыть копытом землю. «Оле! Оле! Оле!» — вопил народ. Голенькая детвора наконец-то сумела поднять в воздух воздушного змея и теперь, отклонившись для упора, посерьезневшие от напряжения, дети с трудом удерживали натянутую, поблескивающую веревку. Элизбар проследил взглядом за натянутой, как струна, веревкой и увидел Антона. Раскинув руки и покачиваясь, тот плыл по воздуху. Оказалось, что дети держали не летучего змея, а Антона.

— Антон! — удивился Элизбар.

— Спускайся на землю, дурак! — крикнула Лизико. — Это же надо — взмыть в небо и не отвязаться!

— Он не пойдет по вашим стопам! — крикнул Ражден. — Не свернет с отцовского пути! — И, наклонив треугольную башку, бросился на соперника.

На этот раз Элизбар оказался на высоте, он воткнул копье в кабанье рыло и сказал: «Твое счастье, что я не могу убить человека». Вепрь хрипел, задыхался. Вместо грозного рыка из его глотки вылетал поросячий визг. «Полисэ версо!» — в один голос вскричала толпа. «Может, в том и причина наших бед, что не можем убить человека!» — сказала Лизико отцу, и, ободренный поддержкой дочери, Элизбар изо всех сил сжал копье и всадил в бок кабана: стальной наконечник прорвал шкуру легко, как истлевшую ткань, прошел сквозь плоть и достал до сердца, и сердце зверя сжалось от боли и не расширилось, а по копью — как пена из пивной бутылки, хлынула кровь, и на мгновение все вокруг стало алым — лица людей, затаивших дыхание, сверкающая медь духового оркестра, голенькие детишки, яхты на поверхности озера, горизонт и парящий в небе Антон… и само небо… все… все… И красными загустевшими хлопьями покрылась зеленая долина, изрытая копытами вепря, а сам вепрь с остекленевшими глазами и вывалившимся языком едва заметно дернул торчащей вверх лохматой ногой и замер. «Про публио боно!» — воскликнула толпа. «Папа! Папа! Папочка!» — кричала освобожденная, счастливая Лизико и целовала то залитого кровью кабана, то облепленного грязью отца. Голенькие девочки закружились в хороводе вокруг мертвого вепря. Клыки кабана порозовели в лучах заходящего солнца. На лужу крови налетели большие синевато-зеленые мухи. «По обычаю голова кабана — вдове!» — расщедрился Элизбар. «В гостиную над камином», — усмехнулся в душе. «Что вы чувствуете сейчас, в минуту победы?» — спросила молодая светловолосая журналистка и протянула микрофон, косматый, как кабанья нога. «Мой отец отнюдь не римский гладиатор, да и поверженный не дикий зверь из баварских лесов, они оба сыновья несчастной Грузии!» — вместо отца заявила в микрофон Лизико. «Элизбар, Элизбар, Элиаа!» — звала Элисо, но никак не могла приблизиться к нему; толпа оттискивала ее все дальше, вбирала в себя, грозя вытеснить из поля зрения Элизбара…