Год жизни в Петербурге, или Невыгоды третьего посещения - [13]

Я уже не могла обманываться и видела, что меня считают наравне с теми, которые званием своим у госпожи Н. Н. осуждены сидеть за столом ее безмолвно. С ними не говорят потому, что они не разумеют ни материи, о которой говорят, ни языка, который принят в свете для всех возможных разговоров. Но по какому ж чуду стала я вдруг на одну доску с ними в мнении госпожи Н. Н.? с чего взяла она, что я не пойму ее жалкого пустословия? Напротив, я столько поняла его, что добровольно не взяла б в нем участия. Отчего же такое поспешное и совершенное разочарование? Не она ль сама говорила, что не имела покоя, пока не отыскала меня? Этому прошла только неделя, если не ошибаюсь! Что ж сделалось в благовонном уме госпожи Н. Н. в такое короткое время?

Тотчас после обеда я могла уйти беспрепятственно, мною никто не занялся. Госпожа Н. Н. прошла в кабинет с обоими иностранцами, беспрестанно говоря с ними и беспрестанно оборачивая голову то направо, то налево, то есть то к тому, то к другому. Я ушла домой. Так кончилось мое третие посещение обязательной госпожи Н. Н.

«Смею ли надеяться, что и вы будете в числе гостей моих, Александр Андреевич?» — говорил мне вежливый Е…р…а, когда карета его остановилась у ворот моей квартиры. Мы вместе были у одной ученой дамы, вместе вышли от нее, и, как на ту пору шел сильный дождь, то он и предложил мне доехать домой с ним в карете.

«В четверг ожидаю вас», — сказал он, кланяясь из окна кареты, которая поворачивала уже в обратный путь.

Четверг, — думала я, всходя на лестницу своей квартиры, — опять четверг! День этот не совсем счастлив для меня, для меня он превращается в понедельник. Но неужели на Е…р…а тоже найдет какая-нибудь дурь? Ведь он мужчина. Не приводилось бы, кажется.

Сегодня с утра идет мелкий дождь, чуть видный, но тем не менее успешный; улицы полны грязи, воздух холоден и сыр. Вечером я поехала к госпоже С…вой, которая-таки поставила на своем, взяла с меня слово проводить у нее всякий день, вечер или утро, что могу. Сколько я ни противилась, сколько ни спорила против такой несносной обязанности, кончила тем, что согласилась, и вот теперь, как будто дежурный по караулам, отправляюсь каждый вечер на главный пикет, «в Моховую».

Подъезжая уже к воротам госпожи С…вой, услышала я необычайный визг маленькой собаки, щенка. Я велела остановиться, встала с дрожек и пошла на голос. Близ забора стояла телега, и под колесом ее лежал щенок легавой породы, измокший, дрожащий, жестоко избитый. Он тщетно старался высвободиться из-под тяжести, его придавившей, трепетался лапками и визжал во весь голос. Я освободила бедное животное, одна лапка у него вспухла, видно, от удара палкою. От ласк моих он перестал визжать, я укрыла его шинелью и с этою добычею приехала к своей приятельнице, и пока я сидела у нее, приемыш мой спал крепким сном. Теперь он живет у меня, и будет, кажется, прекрасная собака.

Когда первая часть моих Записок пошла гулять по свету, то я смертельно боялась насмешливой критики наших журналистов, но сверх ожидания и даже сверх заслуг, главные из них отозвались об ней не только снисходительно, но даже и очень хорошо. Как бы это лестно было моему самолюбию, как бы радовало меня, если б эти тяжелые девятьсот экземпляров не ломили под собою стола моего, не служили видимым опровержением всех похвал и ничем неопровергаемым доказательством, что книга моя дурна.

Сегодня я прочитала, что в Записках моих много галлицизмов.[25] Это легко может быть, потому что я не имею понятия, что такое галлицизм. Обвиняют издателя, почему не исправил их? Не мог! Решительно не мог, не имел на это ни права, ни власти. Издатель при жизни автора ни господин, ни хозяин издаваемого сочинения и должен соображаться с волею настоящего властелина его. Я не только что поставила непременным условием моему родственнику ничего не исправлять в моих Записках, но еще и неусыпно стерегла, чтоб этого не случилось. Итак, все, что в них есть хорошего — мое и дурного — тоже мое. В них нет ни одного слова чужого, то есть не собственно моего. Этот же критик говорит, что описание моих походов очень скучно, монотонно, что никому нет надобности до них и что они не заслуживают быть читаны. Может быть, он и прав, но где ж набраться восторженных сцен на целые десять лет? Ведь сказал же кто-то, что всякая жаркая сцена, если продолжительна, делается смешна. И, наконец, все-таки он же называет титул моей книги водевильным! В этом последнем я не только что от души согласна с ним, но еще и обязана сказать, что в этом некого винить, кроме самой меня. Хотя титул этот придуман не мною, но я вместо того, чтоб найти его водевильным, напротив, очень восхитилась им и думала: вот теперь-то моя книга, с таким заманчивым названием, вмиг разлетится во все концы России!

Четверг. Дом недавнего знакомца моего, господина Е…р…а, грустно-великолепен; правда, что все в нем дышит вкусом и богатством, но и все так мертво, смотрит таким унылым одиночеством. В этих обширных, чистых, светлых комнатах нет главного — нет жизни! Глубокое молчание в них нарушается только изредка шелестом шагов задумчиво проходящего через них хозяина их. Окна закрыты почти всегда белыми шторами; никакой голос не вскрикнет в них радостно; ничьи шаги не раздадутся в них быстро и проворно; ни одна пылинка не поднимется с полу от чьего-нибудь дыхания. Как можно осудить себя на такую тоску, томительную тоску одинокой жизни, и осудить добровольно!..