Год за год - [28]

От соловья — к соловью.

Как замечательно: на допотопном речном трамвайчике, колеснике или катере — “от соловья к соловью” по берегам, какая славная штучность. Просто чудо.

26 сентября, пятница.

Сон: отделяюсь от нехорошей, как бы привокзальной толпы и иду к домам, словно по пустырю. Но вдруг понимаю, что это не дома, а киноизображения — уж слишком они серы да и становятся все заметнее стилизованные под старую киноленту помехи. И идет за мной бомж, не догоняя, но и не отставая. Сворачиваю в тупик и понимаю, что надо возвращаться и встречи не избежать. Начинаю махать авоськой, кричать, а он молчит, не огрызается, но становится все зловещее.

27 сентября, суббота, Крестовоздвижение, утро.

Царская охранка — предтеча КГБ: так не просто думали шестидесятники, это был их “символ веры”, нечто большее, чем только маскировочный ход для цензуры. Когда я похвально отозвался о мемуарах ген. Герасимова, стоявшего во главе тайной полиции при Столыпине, “кристальной души либерал”

Ю. Давыдов разразился в “Огоньке” гневно: мол, еще Пушкин завещал нам презрение к Видокам всех мастей.

…Так вот, звонит мне П. В. Флоренский с утра похоронным голосом: “„Огонек” видели?” Рассказал. Я хохотнул, а он: “Зря смеетесь, это очень влиятельная фигура”. Именно с давыдовской подачи (мир его праху, лежит на переделкинском кладбище рядом с моим соседом, “еще допотопным совком” Тельпуговым) я и угодил в либеральный участок.

1 октября, 810.

Сейчас в Лувр на Мантенью. Картин его видел наперечет, и все восхищали (“Пиета” в Милане). И вот — ретроспектива.

…Странно было узнавать хранящиеся где-то, оказывается, в закоулках памяти черно-белые картинки из советских искусствоведческих книжек — вот, на стенах Лувра. У меня есть годичный абонемент в Лувр (сегодня его пролонгировал за 60 евро). Когда открывается новая выставка, первые 15 дней можно ходить на нее бесплатно, да еще и с товарищем (или подругой, что теплее; или совсем горячо — с женой, как я сегодня с Наташей).

Возрождение, а через полшага и вырождение (вроде “Иоанна Крестителя” Леонардо, на редкость гнусного). И все-таки православно-головная нелюбовь к Возрождению (и даже законам прямой перспективы — Флоренский, Лосев) — мол, всё оно от лукавого — свидетельствует о недоверии к живописной красоте в целом.

Как чбудно пишет Аверинцев: “Удача — это хорошо, беда — это худо, гибель — это совсем худо, хуже всего. Так воспринимает вещи животное, так воспринимает их бездуховный, простодушно-беззастенчивый искатель корысти”. И 4/5 людей вообще, включая современных поэтов. Леонтьев и Шестов смолоду научили меня другому. Жертвенное служение (этому учил уже Солженицын) — выше и счастливее хорошей жизни во что бы то ни стало. Долг, правда, — дороже благополучия.

“Когда придет дележки час”. Мне в 70-е и в голову не приходило, что софью власьевну сменит “дележки час”. А Окуджава написал как бы между прочим, как о само собой разумеющемся деле. И — в самую точку.

6 октября, понедельник.

— Вернусь со щитом или на щите, — говорили в древности воины.

Туся:

— А откуда вы знаете, что они говорили? Они же все умерли.

…Привез из Воронежа сборник “„Ясная Наташа”. Осип Мандельштам и Наталья Штемпель” (2008). Надежда Яковлевна в письме 64-го года: “У него пока любопытство к людям. Он их ест в течение десяти минут и бежит дальше” (о Солженицыне).

Мне когда-то:

— “Август Четырнадцатого” провалился, потому что у Солжа нет концепции.

Прочитала старуха и так решила? Нет, у меня тогда сразу сложилось впечатление, что это слова заемные. Тогда вся интеллигенция читала и дружно ругала “Август Четырнадцатого”. Величанского, помню, аж трясло. И чем только не объясняли этот “провал”.

Как я знаю это клубление, гудение… быстро сменяющиеся картины в воображении. У меня бывало это по нескольку дней; а у Мандельштама — в Воронеже — месяцами. При всей нищете — счастливец с постоянным накалом вдохновения в черепной коробке.

Удивительные подробности: в мае 1937 года в ресторане Воронежа как ни в чем не бывало можно было заказать бутылку бордо. Откуда? Ладно, “испанские апельсины” — из революционно-франкистской Испании, как-то можно понять. Но вот откуда взялось бордо?

Ощущение честно выполненного предназначения. С одной стороны, конечно, удовлетворение, а с другой — страшновато… Я ведь мог бы много больше принести соотечественникам пользы. Недоосуществленная возможность — в моем случае это так.

Диссертация Н. Я. М., защищенная в 50-е годы: “Функции винительного падежа в англосаксонских поэтических памятниках”.

Были люди: богатыри, не мы.

Скажем правду: стихи Мандельштама — для “калиброванной” части интеллигенции. Русским, в целом, они чужее других. У меня сладко замирает сердце каждый раз, как я их открываю. То же и у Никиты Струве, к примеру. Но сомневаюсь, что Солженицын питал к ним тепло. Ассоциативность Мандельштама вообще-то не в русском духе.

Ругаем шестидесятников. Но шестидесятники — люди по сравнению с нынешними журнально-компьютерными монстрами, беззастенчивыми, гламурными. Амбициозное алчное поколение, “рапповцы” олигархического режима.