Год веселых речек - [25]

— Ты же слышал в тот раз, при секретаре райкома: я против.

Чарыяр отвернулся и больше не вымолвил ни слова.

Их поджидали колхозники. Опираясь на лопаты, они стояли на откосе и слушали техника, который в чем-то их наставлял и показывал на пестрые рейки. Техник был тот самый Чарыев, а в толпе выделялась ярко-красным платьем Айнабат.

— Таган-джан, — заговорила она еще издали, — смотри, наконец-то раскачались. А сев кончим, все перекочуем сюда, и пойдет!.. Только не поленись, помоги уж нам.

— У Мергенова вы закончили? — спросил Таган техника.

— Нет еще, — ответил Чарыев, опять робея перед инженером. — Там осталось пустяки.

— Это я выпросила его, — вставила Айнабат. — Меня досылали к Мергенову для переговоров: у нас ведь сложные дипломатические отношения, как между двумя различными державами.

— Тот не отпускал? — настороженно спросил Чарыяр.

— Сразу отпустил, можно было и не ездить, просто позвонить.

— У тебя все просто. Ну ладно, спасибо, ступай; а нам надо за лопаты браться.

Специалисты стали намечать лотковую трассу к распаханным под джарскую воду полям. Прочие, во главе с Чарыяром, сбросившим пиджак, копали отвод у крутого обрыва, там, где не мог пройти канавокопатель. Чарыяр любил физический труд и до председательства считался на хошаре неутомимым работником. Он и теперь неплохо орудовал лопатой и приговаривал:

— Эх, ребята, завидую вам! Все переживете меня, а я помру раньше времени.

— От чего же? — удивился пожилой колхозник. — Должность у тебя легче, а еда не хуже, чем у нас…

— Сравнил. Вы наработаетесь и храпите так, что ящерицы и те от страха не знают, куда деваться. А я лягу и кручусь с бока на бок: ни днем, ни ночью нет покоя.

Лишь после полудня он бросил лопату, отер лоб платком, надел пиджак и уехал, на всякий случай скрыв от Тагана и от своих, куда едет. Как выяснилось, отправился он к районным властям клянчить роторный экскаватор, который был в нетях — среди машин, затерявшихся в пути. А Таган весь день провел с земляками, и все его радовало — и разговор с людьми, и небо, и жаворонки над степью.

Засветло вернулся домой, пообедал, вышел в сад и лег в тени гранатового дерева, заложив руки под голову.

Только теперь он почувствовал приятную истому во всем теле, прикрыл глаза и стал дремать. Но почти сейчас же с соседнего двора донесся шум: ревели верблюды, может быть дрались, и хозяин их усмирял. Вскоре стало спокойно. Таган поднял голову, посмотрел на Серебряный холм в просвет между ветвями и почему-то вспомнил вечер с Ольгой. Вспомнил лицо ее, такое изменчивое, будто живет в нем трепет пламени; вспомнил внезапную нежность в простой фразе: «Бедный, бедный верблюжонок!»

Казалось, теперь установилось то, о чем он только мечтал, когда розовощекая, вся в инее лыжница, профессорская дочка, спасала его, утопавшего в сугробе. И смеялась неестественно громко. А глаза были такие…

Несомненно, она из тех глубоких натур, с которыми трудно сблизиться. Но возникла ли там, на холме, близость или только предчувствие чего-то, еще отдаленного? Кто знает. Сегодня Ольга должна приехать в город. Таган посмотрел ка часы. Семь. Она уже у себя в общежитии, в своей комнатке, читает письмо из Москвы, а за открытым окном цветет миндаль. Завтра нужно выехать пораньше: прямо к ней, потом к Завьялову. Да, в котором часу Завьялов принимает? Таган вынул из кармана записную книжку, полистал ее. «Арсений Ильич Завьялов» прочитал он и зажмурил глаза. Фамилия очень знакомая. Где он ее слышал раньше, до Мереда? В товарной конторе от сердитого чиновника? Нет, с чиновником разговор был короткий. От кого же?

И вдруг всплыло. Когда он сидел в комнате на Каракумской, Ольга назвала по имени друга детства. Письмо в синем конверте лежало на столе. Арсений… Сеня… Да, конечно. «Был застенчивым юнцом, теперь — крупный железнодорожник, едет с ревизией и скоро будет здесь». Тагану и тогда стало не по себе. А теперь, бестолковый парень, мог бы сразу догадаться, едва брат упомянул о Завьялове. Впрочем, брат рекомендовал его как важную персону, и Таган представил себе пожилого человека, вроде начальника товарной станции. А это вон кто — «друг детства»!

Внезапное открытие смешало все мысли. И Серебряный холм уже не брезжил надеждой. Неужели и весь тот вечер — случайный вздор, самообман несчастного влюбленного? «Бедный, бедный верблюжонок!» Неужели та нечаянная нежность — лишь пустое кокетство? Не может быть. Но как же все это понимать? И почему тогда, на холме, ты не высказал ей своих дум и чувств? Да и подозревает ли она о твоих чувствах? Если б ты высказался, то хоть не было бы такой мучительной неизвестности. Лучше сразу вырвать из сердца, чем терзаться так, как сейчас… И не бог весть где она — близко; взять да и поехать к ней.

— Будь что будет! — вслух решил Таган, встал и пошел к дому. Джемал-эдже у веранды скликала кур и сыпала зерно. Посреди двора на веревке висел шелковый халат, тот самый, «Ольгин». Таган глянул на халат, и что-то сжало горло. Как в отрочестве, когда сообщили о смерти отца и он, Таган увидел отцовы чарыки[8] и старую шапку. Ничто не потрясает так, как простые вещи, ставшие ненужными, бессмысленными, когда уходит самое главное.