Год сыча - [6]

Недавно выстроенная желтоватая семиэтажка с красной черепичной крышей, башенками, эркерами и прочими прибамбасами, отличающаяся от типового жилья, как нашпигованная бриллиантами мадам от домработницы.

Пройдя настороженно-бдительного консьержа, оказываюсь перед солидной, шоколадного цвета дверью. Нажимаю пипочку звонка. В глубине квартиры раздается гулкая трель, сопровождаемая глухим собачьим лаем, и в дверном проеме возникает невысокая, с девичьей фигуркой белокурая женщина в красно-белом костюмчике, держащая на поводке устрашающего вида собачару.

Проходим в гостиную, в которой спокойно уместится вся наша с Сероглазкой однокомнатная квартирка. Громадная хрустальная люстра (не иначе как в театре свистнули) озаряет благородную темную мебель.

– Место, Джерри, – приказывает хозяйка.

Бульдог молча укладывается на коврик возле основательного кожаного дивана, вперив в меня недремлющие свирепые, налитые кровью бельма.

Некое существо мужского пола утонуло в кожаном кресле, впившись в экран плоского телевизора с диагональю метра полтора.

– Костик, – зовет мать Виолетты, – пожалуйста, оторвись от политики. У нас гость.

Костик послушно подчиняется. Сутулый, мелковатый, в полосатой рубашке, спортивных штанах и тапочках – типичный обыватель, тихий и пугливый. На его штатской груди болтаются очки.

Мать Виолы подкатывает столик с интеллигентным харчем. Обращаюсь к ней по имени-отчеству, но она поправляет:

– Называйте меня Ларисой. Среди людей искусства не приняты церемонии. А вас как по имени?.. Королек?

– Прозвище такое. Прилепилось, и ношу.

– Очень мило. А кто вас нанял? Извините, но хотелось бы знать, кому еще небезразлична судьба моей дочери.

– Боюсь, что не смогу ответить на ваш вопрос.

– Да мне все равно, лишь бы Леточка нашлась…

Она мигает полными слез глазами. На вид ей лет сорок пять. Сразу видно, тело свое холит, подтяжку сделала: на лице ни единой морщиночки, и мимика чуть искусственная, как у говорящей куклы. И все равно выглядит она немолодой, поблекшей и смертельно уставшей.

– Ну вот, расклеилась, – силиконовые губы Ларисы раздвигает неживая улыбка, открывая ровные белые зубы. – А ведь вы ждете от меня не жалоб и стенаний, а конкретной информации. Леточка исчезла с неделю назад, в прошлую пятницу. Я вернулась из магазина – а на столе записка: «Мама! Я ухожу из этого мира. Прощай. Музыка вознесла меня туда, откуда нет возврата».

– Нельзя ли записку поглядеть?

– Она в милиции. Но текст я помню дословно.

– Виолетта взяла с собой какие-то вещи, деньги?

– Захватила только сумочку, в которой лежало рублей пятьсот, не больше, и свою любимую мягкую игрушку, львенка. Это ее талисман. Леточка и спала с ним в обнимку.

– Мне бы взглянуть на ее фотографии.

На свет является семейный альбом. Погружаюсь в сначала черно-белую, а затем цветную жизнь, беззаботную, замершую, точно стоячая вода. Лариса переворачивает листы, осторожно гладит снимки.

– За что судьба так безжалостна? Сначала отняла у меня мужа, теперь – дочь… Думала, не перенесу, умру и освобожусь, наконец, от мучений. И вот – живу…

Костик поднимает голову, облизывая узенький, как щелочка, ротик. На кончике остренького носика нетающим снежком застыла белая капелька – остаток пироженки.

– А вам что известно об исчезновении Виолетты? – интересуюсь вежливо. – Может, заметили в ее поведении нечто странное?

Костик задумчиво пялится на меня, упершись языком в правую щеку, отчего создается впечатление, будто у него флюс. Кажется, он с трудом удерживается, чтобы не посмотреть на меня в очки, как на невиданное животное. Поразмыслив, выдает гладкий чиновничий ответ, суть которого сводится к тому, что его, человека занятого, семейные проблемы не колышут.

В скорбном молчании глядим видеокассету. В той комнате, где мы сейчас находимся, на диване, скрестив по-турецки ноги, восседает Виолетта, смеется, говорит с легонькой хрипотцой: «Мам! Перестань!» – и машет перед своим лицом ладонью с растопыренными пальцами. Эпизод завершается.

– И это все?

– Леточка не любила сниматься. – Лариса вытирает слезы.

С ее разрешения осматриваю комнату Леточки, ничего любопытного не обнаруживаю, отнимаю у хозяев еще около получаса и удаляюсь, прихватив несколько фоток. Меня провожают Лариса и Джерри. В старческих, с отвисшими нижними веками буркалах псины сквозят печаль и надежда.

Дома на кухне блаженно отпиваю из кружки пиво и разглядываю снимки. Славненькая малышка. Темноволосая, улыбчивая, личико нежное. На правой щеке родинка – уже примета.

Вряд ли девчонка покончила с собой, зачем ей тогда игрушка-талисман – лев с торчащими из лохматой гривы ушками, вытаращенными глазищами и умильной улыбкой? С собой в могилку решила взять, как делали древние, чтобы потом на небесах забавляться? Не похоже. Она же не на постельке, в окружении рыдающей родни собиралась Богу душу отдать. Конечно, нельзя исключить и такое: прихватила любимого льва, чтобы не страшно было топиться или вешаться. Но это вряд ли. С другой стороны, не забрала с собой ничего из белья, что, похоже, свидетельствует о желании покинуть этот несовершенный мир. Мертвым вещи без надобности.